Шрифт:
5. За отпуск
Привычный круг (1)
Будильник прозвенел в пять пятнадцать.
– Чего лежите, вставайте! – заглянул в спальню Волиных раздраженный сын и ушел в свою комнату.
Нина Васильевна могла понежиться в постели еще пятнадцать минут, ее муж, – почти час, но прокатившаяся по квартире волна беспокойства уже спутала незатейливые планы
– Пап, подойди! – многоэтажный дом спал, не услышать глухой призыв сына из дальней комнаты было трудно.
Николай Иванович прокрутил в голове, что спал всего пять часов. Перед тем, как заснуть, он слышал, как пришел сын, – относительно рано, в первом часу ночи. Наверное, решил выспаться перед единственным днем институтского расписания, в который учеба начиналась раньше половины одиннадцатого.
Волин с трудом поднялся, пообещав себе, что еще сможет прилечь.
В комнате сына было темно и тревожно. Сквозь раскрытые шторы были видны огоньки ночных фонарей и несколько светящихся окон в многоэтажном доме напротив.
Николай Иванович прикрыл за собой дверь. Рассеянного снегом и уличными фонарями света было достаточно, чтобы распознать очертания предметов и сына, который сидел на кровати, поджав под себя ногу.
– Я не спал, – сообщил он отцу.
Волин хотел подсесть к нему на кровать и обнять, но сын отгородился рукой: – Отойди, а то ударю.
Сын был вдвое здоровее отца. Волину пришлось согласиться и присесть на диван от старого кухонного уголка, который стоял напротив кровати, рядом с компьютерным столом.
Последнее время сын Волиных избегал родителей. Они с ним почти не виделись. Засыпая под утро, сын крепко спал, когда родители уходили на работу. Вечером уезжал на разъездную курьерскую работу до того, как они вернутся. Приезжал, когда спали уже родители. Записки на кухонном столе и короткие телефонные звонки, которые он спешил оборвать, – вот ставшее для них обычным общение. Общая неустроенность внешней жизни проявлялась в его поведении особенно ярко. Николай Иванович не мог исключить и влияния на сына своих мыслей, тревожных в последнее время. Его продолжение, его кровь, сын должен был чувствовать, как сильно не нравится отцу многое из окружающего.
Отец посмотрел на крепкий торс сына, на его склоненную стриженую голову, непонятно как различил в полусумраке потухшие глаза и сжатые покусываемые губы, физически чувствуя, с каким трудом пролезают сквозь них слова. Сын казался похожим на нахохлившегося глухаря, одиноко токующего в пустом лесу. И так вдруг захотелось Николаю Ивановичу вернуть старое доброе время, когда сын умещался еще поперек кровати, чтобы лечь рядышком, приобнять его, почувствовать всем телом, как он успокаивается, прижавшись, и засыпает.
– Ты опять поздно лег?
– Для меня не поздно. Даже рано. Я вчера специально пошел на тренировку, а потом на работу. В восемь вечера почти засыпал за баранкой. Пришел домой – не ел, почти не сидел за компьютером. Лег часа в два. Делал, как ты учил. А заснуть все равно не мог. Какие-то придурки за окном громко разговаривали. Потом где-то полилась вода. Кто-то ругался, хлопали дверями. Машина буксовала на повороте… Я честно хотел уснуть, но не мог.
Отец
Институт сына не дисциплинировал. После третьего курса ребят почти перестали учить: два выходных в неделю, не больше трех пар в учебные дни, и часто пустые первые пары, – те, которые с восьми тридцати.
И все же, как можно не уснуть, если устал?
Когда проявилась сыновья бессонница, Волин поделился с ним своим приемом засыпания, – лежать на спине с закрытыми глазами, установить в них абсолютную темноту, и представлять себя поднимающимся вверх. Николай Иванович не надеялся, что у сына сразу получится увидеть внизу свое тело. Но хотя бы чуть приподняться, чтобы помочь сознанию перейти на низкочастотный уровень колебаний, – для Николая Ивановича, сколько он себя помнил, это было не сложно. А у сына не получается. Почему? Что затаилось в его душе?
– Наверное, ты переутомился. Может, тебе бросить работу?
– Ты не понимаешь, – перебил сын. – Мне надо уставать, а я не устаю. Мне надо что-то делать. Куда-то идти. Не сидеть – идти. А дома мне нечего делать. Я специально ухожу. Мне давно надо жить отдельно или куда-нибудь уехать.
Разговор затягивался. Николай Иванович с сожалением подумал, что долежать сегодня не получится.
– Зачем ты заставил меня не пить? – спросил сын. – Ведь так просто жить, как все. Не надо никакой информации. Не надо ничего искать и знать. Просто жить. Одним месяцем, неделей, днем. Примитивные желания. Никаких страданий. Выпил, забылся – живи с чистого листа.
В голосе чувствовались неуверенность и боль. Как они отражались на лице, в темноте не было видно, но голос смягчился.
– От себя все равно не убежишь, – не смог удержаться отец. – Я же тебе объяснял. Есть то, что выше нас. Что нас укоряет и заставляет развиваться. Зачем? Чтобы прожить с пользой. Своим манером и своим усилием. А алкоголь и другие яды парализуют волю. Какая с ними жизнь? Одно забытье, да ложь.
– Не перебивай! Я все знаю, что ты хочешь сказать. Ты уже сто раз это мне говорил. Все эти книжные слова, посыпанные нафталином. Может быть, я и приду к ним потом. Но пока я их не понимаю. Я просто хочу радоваться жизни, которая вокруг меня. А она меня совсем не радует! И твои слова не радуют. От них и скучно, и грустно, и просто никак.
Николай Иванович хотел возразить, но передумал; решил принять долю сыновьей критики. Ему давно было известно, как трудно формулировать собственные мысли – так, чтобы они стали понятны. Он знал, что от стремительных образов до медлительных слов большая дистанция. Не всегда удается ее проходить. С сыном у него редко, когда получалось, так что разочарование сына было справедливым. Но, слава богу, вместе с разочарованием и критикой, отец разобрал интонацию родства. Сын чувствовал его. То есть не только слышал и разбирал слова отца, но догадывался, о чем он думал и что хотел неумело донести.