Повести о Ломоносове (сборник)
Шрифт:
– А как же ты в такой лодке по реке выплыл? Волна-то вон какая была!
– Крутая.
– Как же ты?
– А я лодку зачинил. Сидел я на берегу, у края лозняков, не заметила ты меня. Как белье, которое у тебя расплылось, ты изловила да лодку подогнала, гляжу издали это я: вроде ты у носа лодочного что-то поправляешь. Как ты ушла, я к лодке – ну и благодаря тебе, матушка, все и увидел. Пришлось хорошенько гвоздями забить да еще и посмолить. Для такого случая и всю лодку проглядел, чтобы где не просаливала. Неровен
Мачеха вплотную подошла к Михайле, схватила его за рубаху у плеч, притянула к себе. Тихо и бешено прямо в лицо Михайле просвистели сквозь сжатые зубы ее слова:
– Да ты что, в кошки-мышки, что ли, играешь?!
Михайло схватил мачехины руки, изо всей силы сжал их. Хрустнули кости, но мачеха не издала ни стона. Сдавленным, глухим голосом Михайло крикнул:
– Не утонул! Нет! Жив – видишь?
Ирина Семеновна отвела в сторону глаза и криво усмехнулась.
Сняв со своей груди мачехины руки, Михайло отпустил их.
– Великий гнев у тебя, матушка, в душе живет! Так гневливо и дела как следует не сладишь.
Теперь терять Ирине Семеновне было уже нечего. Все открылось. Она села на корягу, скрестила на груди руки, подтянула края платка и с наглым спокойствием спросила:
– Так. Отцу уж сказался?
– Нет.
– Почему? Не поспел?
– Не потому. Нужды нет.
– А ты не побрезгай.
Обидные Михайлины слова так и резанули мачеху по сердцу, но она только скривила губы.
– «Нужды нет»! – продолжала Ирина Семеновна. – Притворяешься. Не боюся я ни твоего рассказа, ни твоего оговора. Понял?
– Понял. Правда, не боишься. Да и не след такого бояться. Гнева только своего бойся. В нем слепой становишься.
– Не уразумею я тебя, Михайло. Это ты по христианству, по-доброму? Как тогда с быком? Или просто так – струсил?
– Когда человек сильно сердится, случается, без веры говорит. И слова ему тогда не для правды, а для утешения самого себя.
– Мудрость, мудрость… Глубина, ой глубина!
– А в слове самая суть – правда. Для того оно и придумано.
– Все-таки не пойму: с чего бы?
– Ненадобен тот рассказ. Ни к чему.
– Так вот я же объясню тебе. К тому хотя, чтобы подобный нынешнему случай когда не повторился. Уразумел? А?
И мачеха, подняв голову, бросила на Михайлу насмешливый взгляд.
– Уразумел, уразумел! Как не уразуметь. Вот и говорю, что подобное не случится боле.
– Это ты откуда же ведун таков выискался, что в чужой душе как по писаному читаешь? В твоих книгах, что ль, про то описано?
Михайло молчал и что-то обдумывал.
– Аль такая линия одолела тебя – все добром и добром, покуда добро само собой верх возьмет? Не потонет ли в мирском зле твое одинокое добро?
– Будто мое добро одинокое?
– Каждый
– Ну, матушка, уж если ты по такой высоте повела, то на ней и будем дело решать.
Ирина Семеновна молчала.
– Вот что. У тебя, матушка, разум…
Мачеха перебила:
– Благодарствуем на добром слове.
– Потому ты и поймешь…
– Ой ли, дойду ли?
– Дойдешь. Только не сразу поверишь. Зло, матушка, широко разошлось. Много неправды над народом.
– Мятеж, что ль, какой замыслил? Аль в ушкуйники* собрался? Атаманом учиниться захотел? Пытали, пытали до тебя. Многие головы сложили.
– А я новым делом займусь – науками.
– Не впервой слышу. Ежели и так, то что? В науке, что ль, на мятеж подниматься?
Михайло усмехнулся:
– Я говорил, матушка, что у тебя разум! Вроде…
– Ну, одно дело мы решили. Растолковал мне, к чему науки лежат. Без тебя бы и невдомек. Ты-то что в науках творить будешь? Ты, что ль, учнешь тот свет по земле разливать? Это вроде как Ермак – тот Сибирь под руку брал, ты теперь – науки. Что ж замышляете, Михайло Васильевич?
– Теперь, матушка, к тому, что у тебя на сердце лежит, и подхожу. Большим наукам у нас здесь обучиться негде.
– А ты здешние, значит, вполне уже постиг? До самого дна? Теперь к самым высоким стремишься?
– К самым высоким.
– И не страшно? Где же тем наукам быть? Стой, стой… – Мачеха морщила лоб. – Стой… Вон оно что!.. Это ты говоришь, что за теми науками тебе в дальний поход. И нам, стало быть, к расставанию себя готовить. Ой, плач и воздыхание!.. И куда же думаешь подаваться? Сам ли или, может, с какой ратью на науки ополчаться будешь?
– Сам.
– Ну богатырь!.. Как одолеешь, обратно сюда, нам, темным, на удивление?
– Какое дело у нас есть ныне здесь для больших наук?
– A-а… Разумею. В помышлении своем от родного гнезда совсем отлететь замыслил? Ровно птица вольная.
– Вот ты, матушка, правду и угадала. И слава богу. И еще знаю: о намерении моем батюшке сказывать не станешь.
– Ясновидец, ясновидец! Правильно говоришь. Мозги не корова сжевала. И чем там брать будешь?
– Надо терпением.
– Для терпения кому храбрости недоставало? – Ирина Семеновна глубоко и устало вздохнула: в сердце у нее не было ни торжества, ни радости. – И как это только случается: одолеешь в чем, ждешь – взыграет от того дух, глядишь же: ничего нету, и в сердце пустота.
– Когда не в добром деле одолеешь.
– Много ли их, добрых дел-то?
– А ты, матушка, поищи.
– Не пустая ли забота?
– Там и видно будет.
– А думал ты, хитрец-мудрец, что бабе дел никаких-то и нету? Не придумано еще. Скучно мне, ох скучно!