Повести о Ломоносове (сборник)
Шрифт:
Написал «Рассуждение о большей точности морского пути» и составил самые точные карты севера Европейской России и Берингова пролива, использовав все, что знали Малыгин, Лаптевы, Беринг и Чириков*.
И на основании этих материалов доказывал, что «все трудности купеческого сообщения с восточными народами, вызванные безмерной дальностью долговременных путей через Сибирь, прекращены быть могут северным морским ходом».
И теперь он знал: жить осталось немного, а самое важное, последнее дело так и не закончено.
Он встал и глянул в окно. Виден был грязный берег Мойки. Над рекой еще висел сизый туман. У берега покачивались на воде
И вдруг как бы спала с глаз пелена, засияло солнце, длинная стая кораблей под парусами, похожих на больших белых чаек, устремилась туда, вдаль, в Китай, Америку, Индию…
А вдали на море виднелись голубые, сияющие глыбы льда, и сверху, с неба, падал мерцающий разноцветный купол.
Вспомнил строки:
Напрасно строгая природа От нас скрывает место входа С брегов вечерних на Восток… Я вижу умными очами: Колумб российский между льдами Спешит и презирает рок!В 1763 году, после двухлетних трудов, Ломоносов закончил «Краткое описание разных путешествий по Северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию». Излагая историю плаваний по Ледовитому океану на восток, он предлагал новый путь, гораздо севернее прежнего, для чего нужно было выйти со Шпицбергена и направиться на восток, где должно быть чистое ото льдов море. Он повез свой труд генерал-адмиралу Российского флота.
Генерал-адмирал находился в Царском Селе, при Дворе.
Ломоносов, огромный, опухший, прихрамывая и опираясь на палку, с трудом сел в экипаж. Варикозное расширение вен перешло в тромбофлебит, а на правой ноге – в спонтанную гангрену. Раны не заживали. Врачи пускали кровь, прикладывали мази и уговаривали лежать. Великий помор, одолеваемый последней страстью, никого не хотел слушать. Он опрашивал моряков, сверял карты, составлял список инструментов, необходимых в плавании, и писал инструкцию для участников путешествия по будущему великому морскому пути. «Мужеству и бодрости человеческого духа и проницательству смысла последний еще предел не поставлен…»
И теперь он вез свое последнее творение на суд генерал-адмирала. Он ехал и думал: «Жизнь подходит к концу. Враги одолевают кругом и возвышаются в чинах. Сумароков стал генералом, Тауберт произведен в статские. Появился новый враг – Шлёцер. Денег нет: все состояние ушло на опыты по производству бисера, цветного стекла и мозаики. К лету 1762 года долги были около 14 тысяч, а теперь не менее 16. Единственный друг и покровитель – Иван Иванович Шувалов „вышел из случая“, впал в немилость и уехал за границу».
Консервативная часть дворянства, и ранее с трудом терпевшая «шумливого мужика» ради «славы Отечества», теперь старалась его не замечать.
Три года назад – 17 апреля 1760 года, еще когда Елизавета Петровна была жива, – он писал И. И. Шувалову:
«Мое единственное желание состоит в том, чтоб привести в вожделенное течение гимназию и университет (петербургский. – Н. Р.), откуда могут произойти многочисленные Ломоносовы… Сие будет большее всех благодеяние, которые ваше высокопревосходительство мне в жизнь сделали. По окончании сего только хочу искать способа и места, где бы чем реже,
Проехали деревню Пулку, что в 14 верстах от Фонтанной реки, миновали деревню Кузминское и въехали в Царское. Надо было искать генерала Кашкина и через него просить аудиенцию у генерал-адмирала.
Генерала нигде нельзя было найти. Наконец кто-то указал Ломоносову на левый флигель дворца, где стояли бани, только что выстроенные Камероном* для императрицы Екатерины II. Бани эти обошлись в полтора миллиона рублей золотом.
Генерал Кашкин стоял в так называемой агатной купальной среди фарфоровых женщин, сделанных формейстером [74] Раметтом по рисункам Камерона, и в пятый раз читал адресованное ему письмо по поводу предполагавшегося приезда будущего императора австрийского Иосифа II под именем графа Фалькенштейна:
74
Ф о р м е й с т е р – изготовитель форм.
«...а как он нигде, кроме трактиров, не останавливается и сего обычая ни почему не переменяет, и потому угодно Ее Величеству, чтобы в оной бане (в мыльне Их Высочества) запереть комнату, где поставлены ванны, изготовя все потребные мебели, назвать сие здание постоялым или вольным домом, поставить наверху вывеску, подобную на присланном тогда пакете, и чтобы вся прислуга была по обыкновению трактирному. Комнату, где ванная, покрыть полом, дабы и она могла служить комнатою для графа, баню запереть, а садовнику Бушу быть в виде содержателя трактира – с дочерью-трактирщицей, для чего получше приготовиться сыграть сии роли, им назначенные».
Генерала Кашкина окружали плотники с досками и инструментами. Перед ним стоял садовник Буш в фартуке трактирщика и в шляпе с пером. Рядом, потупя глаза и держась кончиками пальцев за край кружевного передника, робко вздыхала хорошенькая дочь его Амалия.
– Надобно понимать, – кричал Кашкин голосом, охрипшим от вахтпарадов, – что есть дочь трактирщика и как подают блюда в вольной австерии! Вы же, сударыня, более для благородного пансиона вид подходящий имеете! – И генерал грозил толстым пальцем дочери садовника.
– Ах, Амальхен, mein Gott! – простонал Буш. – Какие времена наступают!
В это время генерал увидел десьянс академика и пошел к нему навстречу. Он проводил его к обер-егермейстеру – Семену Кирилловичу Нарышкину.
Они подошли к «собственному» павильону возле большого озера и на мраморных ступеньках лестницы, спускавшейся в воду, увидели генерал-адмирала.
Генерал-адмирал был в кафтанчике, белых шелковых чулках и туфлях с алмазными пряжками. На боку его болталась игрушечная маленькая шпага. Рядом с ним стоял представительный, полный придворный с умным лицом и добрыми глазами – Никита Иванович Панин и, принимая из рук камер-лакеев отлично сделанные бумажные кораблики, передавал их генерал-адмиралу. Тот пускал их в воду, и они, надув маленькие паруса, летели стрелками во все стороны. Генерал-адмирал был доволен и звонко смеялся: ему было девять лет. Это был великий князь Павел Петрович, назначенный за год до этого генерал-адмиралом, дабы «вперить при нежных еще младенческих летах в вселюбезнейшего сына заботу о флоте», – как писала в указе Екатерина II.