Повести. Очерки. Воспоминания
Шрифт:
Надежда Ивановна, конечно, поняла и хотя ничего не сказала, но с этой ночи стала верить в силу любви Сергея Ивановича к Наталке и доброжелательнее относиться к их взаимной склонности. Прежняя тайная и очень нехристианская ее мысль, чтоб он «хоть умер бы поскорее» и освободил страдающую девушку, сменилась желанием ему здоровья, — как знать, может быть, Наташа будет с ним счастлива? Все в божьей власти!
Новый приступ лихорадки, явившийся как раз утром, за ночью сердечных излияний, обеспокоил всех, — раненый был совсем плох, что называется, «краше в гроб кладут».
Во время перевязки в это утро Верховцев
«Что-то есть, — подумал больной, — должно быть, дело плохо. Уж не гангрена ли, которой они так боялись?»
Доктора переглянулись, объяснились полусловами, фельдшера забегали, и Надежда Ивановна объяснила Сергею, что теперь наступит настоящее выздоровление, так как будет сделана маленькая операция.
— Чтобы и вам, с вашей стороны, помочь хорошему исходу дела, — прибавила она, — необходимо, чтобы вы что-нибудь съели; это непременно, непременно нужно!
Уступая просьбам, в числе которых была и усиленная Наташина, больной заставил себя проглотить несколько кусков котлеты, принесенной из лучшего ресторана, после чего было решено тотчас же приступить к операции.
Верховцев больше чувствовал, чем видел то, что делалось около него. Милая Наташа очутилась около изголовья с каким-то мокрым кисейным кружком.
— Что это? — спросил он.
— Хлороформ, — ответила она с боязливою улыбкой, — но вы не бойтесь, дышите!
— Вдыхайте, вдыхайте! — повторили все.
Он вдохнул и… умер или заснул.
Первое, что он увидел по пробуждении, был стакан шампанского перед его ртом.
— Пейте, — сказал доктор.
Вторым представилось ему личико Наташи, по-прежнему боязливо улыбавшееся и вглядывавшееся в него; видно было, что она хотела и не смела надеяться. Сергей, чувствуя себя положительно бодрее, ответил ей едва заметною улыбкой, и девушка просияла.
После операции наступил положительный поворот к лучшему, и выздоровление быстро пошло вперед, — так верен был совет Ликасовского разрезать и очистить рану, которому не решались последовать ранее, пока приближение гангрены не принудило к тому, — госпитальной гангрены, которая давала о себе знать дурным видом раны, покрытой налетом и местами омертвением.
В отношениях Верховцева к Наташе не было ничего нового: по-прежнему они только перекидывались несколькими словами, относившимися к болезни, но он яснее и веселее смотрел на нее, смотрел часто подолгу, и она, чувствуя этот взгляд, без слов, без объяснений понимала, что он любит ее, любит так, как ни Володя и никто не любили ее.
«Ведь это тот самый взгляд, который я и прежде замечала на себе, — думала она, — только тогда он был более робкий, не такой открытый, как же это я не понимала его?»
В часы, когда его лихорадило, Сергей, несмотря на запрещение доктора, был порядочно болтлив; один раз, как он особенно много говорил, она медленно, дружески-наставительно выговорила: «Мы потолкуем об этом после, когда тебе будет лучше!»
Этого Верховцев не ожидал: ощущение счастия и блаженства, охватившее его, было так велико, что сказалось новым приступом лихорадки.
Немец-доктор, давно уже выражавший неудовольствие на то, что у нас в госпиталях допускают в сестры милосердия молодых, хорошеньких девушек,
Новая беда едва не испортила дела выздоровления. Один раз, поправляя постель, Надежда Ивановна невольно вскрикнула.
— Что случилось? — спросил больной, испуганный ее восклицанием.
— Ничего, ничего, капельки крови на простыне, — ответила она ему, потом ушла и, вероятно, перебудоражила всех, потому что скоро явились встревоженные фельдшер и доктор.
— Что вы делаете? Как вы неосторожны! — говорил последний, осматривая рану и посылая за нужными ему вещами. — На этот раз будет недолго, обойдемся без хлороформа; надеюсь, вы будете умны…
Оказалось, что кровь совсем залила кровать, так как рана открылась и остановить кровотечение можно было только забивкою в нее множества маленьких связок или кисточек мягкого шелка.
Сергей кусал пальцы от боли, стараясь не кричать, пока сильные руки доктора буквально раздирали рану, впихивая в нее пучки шелка. Кровь унялась, и дело опять пошло на поправку.
Наташа пришла раз очень веселая.
— Угадай, кого я видела; не угадаешь, наверное, — Володю! Кланяется тебе и просит сказать, что не мог увидеться теперь, так как очень спешит, — он послан курьером в Петербург и заедет на возвратном пути. Он просидел очень недолго, вчера вечером, когда ты уже спал, и прямо от нас переехал через Дунай.
— Не хорошо, что мы не повидались… Не сердит он на меня?
— Может быть, немножко.
— Не ревнует?
— Может быть, немножко.
— Подозревает?
— Может быть, может быть, все может быть, а я все-таки рада, что видела его.
— Почему?
— Так; мне кажется, все выяснилось и для меня, и, вероятно, для него.
— Что же именно?
— Ах, какой ты непонятливый! Впрочем, нет, ты понимаешь, о чем я говорю, только хочешь слышать, как я об этом рассуждаю. Изволь: для меня выяснилось то, что я, в сущности, никогда не любила его, просто была к нему сначала привязана, а потом, когда он пошел на войну… как бы это объяснить?.. очень жалела его.
— Ну, а для него что выяснилось?
— Да почти то же самое: он привык смотреть на меня, как на свою невесту, а любит, пожалуй, не больше, чем других, чем Соню или ту богатую петербургскую барышню, о которой рассказывал, что она неравнодушна к нему и хочет заставить жениться на себе. Впрочем, нет, я несправедлива, он любит меня больше, чем их, но я думаю, почти уверена, что еще не решил окончательно, на ком женится: на мне или на той богатой барышне, — на Соне он не женится, за нею мало приданого, — видишь, какая я проницательная!.. Я заметила в нем какую-то осторожность, — я ведь уже не маленькая, мне девятнадцать лет, все замечаю, — точно он боялся увлечься и сказать больше, чем следует, что-нибудь такое, что связало бы его на будущее время. О, я все, все замечаю!