Повести. Пьесы
Шрифт:
Батышев посмотрел на нее вопросительно, и она прочла:
На двух половинках плода —
На спальне, продолженной в зеркале,
На кровати — пустой ракушке
Я пишу твое имя.
— Хорошие стихи, — сказал Батышев.
— Вы представляете, как они мне тогда?
Она вновь усмехнулась виновато и грустно.
— В общем, ходили, ходили по берегу, за мыс ушли. Ночь теплая,
Марина улыбнулась, качнула головой:
— А я ну дура дурой. Вот поверите: не то что зубы — колени стучат друг о друга.
Она задумалась, и лицо у нее стало такое, что Батышев отвел глаза: смотреть на нее в тот момент было стыдно, как подглядывать. Так, глядя в сторону, и спросил:
— А он?
Она то ли усмехнулась, то ли вздохнула:
— Подошел, поцеловал в лобик… Ладно, говорит, девочка, одевайся. И пошел по берегу. Уж как я тогда оделась — не помню. Иду за ним, он молчит, и я слова сказать не могу. Так и приплелась к костру на три шага позади, как побитый пес… В город возвращались — не то что заговорить, посмотреть на него не могла. А стали прощаться — сам подошел, взял за руку… «Спасибо, малыш». И все.
— А жена? — напомнил Батышев.
Марина качнула головой:
— Не помню. Я с той поездки больше ничего не помню. Вот как увидела, что он один на бревне сидит и ему плохо… Все. Кранты. Только он и я.
— Да, — проговорил Батышев, — полная невменяемость.
Она согласилась:
— О чем и речь. Как доской по голове.
— Ну а потом?
Глаза у девушки потухли, она заговорила почти без выражения:
— Потом я стала его ждать. Он с моим братом работал, телефон узнать ничего не стоит. День жду, неделю жду. Нет! Тогда потащилась к нему сама. Идея была такая: объяснить, чтобы он не подумал чего-нибудь не то. Мол, просто увидела, что ему плохо, и хотела помочь… Ну, поймала его после работы, объяснила с грехом пополам. «Я, говорит, только так и понял». — «И если, говорю, вам когда-нибудь будет плохо или что-нибудь понадобится, просто позвоните и скажите: «Это я». Посмотрел — и тихо так: «Я знаю, малыш»… Тут как раз его автобус подошел…
Она вдруг прервалась и подозрительно уставилась на Батышева:
— Вам не скучно все это слушать?
— Ты давай дальше, — сказал он.
— Ну, в, общем, высказала я ему все это — и так легко стало. Словно освободилась. Сказала, и все… Но прошла неделя, другая — и, оказывается, ни от чего я не освободилась.
Марина снова свела брови и не сразу выговорила:
— В общем — влипла. Стала ждать, что он позвонит. А это уже — все…
Голос у нее стал деловитым, как у врача, который в ординаторской рассказывает коллегам об обреченном больном.
— Он мне, естественно, не позвонил и никакая моя помощь не потребовалась. Ну, тут уж я повела себя совсем глупо: стала за ним бегать. Причем самым примитивным образом. Хоть бы предлог какой придумала! А то приду,
— И как он это воспринимал?
— Как будто так и надо. Он вообще был на высоте. Выйдет: «А, Марина, привет! Ну что, проводишь немного?» И шлепаем до его дома. Вот такие хорошие приятели.
— Тебя это устраивало?
Она подумала немного, вспоминая:
— Да. Тогда устраивало. Вижу его, говорю — чего еще надо!.. Как-то привел домой. Жену ведь я тогда в турпоходе тоже видела, — она усмехнулась, — в общем, возобновили знакомство. Очень мило поговорили, пригласили еще бывать…
— Ну и?..
— Ну и стала бывать. Когда с ним приходила, а то и сама. В гости уходят — меня с собой: «Познакомьтесь, это наша Марина». В магазин — бегала, в прачечную. В общем, друг дома, свой человек в семье! Как уборка — тут уж я душу отводила. Паркет у них только что языком не вылизывала…
Она замолчала, уставилась в свою невидимую стенку, и Батышев испугался, что вот сейчас она опять замкнется…
— Ну и как долго тебе этого хватало? — спросил он, спокойной «преподавательской» интонацией как бы отделяя ее рассказ от них сегодняшних, отодвигая его в безопасное, остывшее прошлое, откуда факты доходят до нас обкатанными, лишенными эмоций, растерявшими свои болезненные шипы.
Это подействовало — она подняла взгляд.
— Сейчас вспомню… Пожалуй, долго, почти год. — Она отвечала, морща лоб, старательно, как врачу больная, не понимающая логики и цели вопросов и озабоченная лишь одним: ответить точно.
— Ведь я его видела часто, раз в неделю, а то и больше. По крайней мере, знала, что могу увидеть, когда захочу. И Света мне звонила — это его жена.
— А он?
— Ни разу, — сказала Марина.
— Ну и как думаешь — почему?
Она пожала плечами:
— Наверное, боялся, не так пойму. Что-нибудь лишнее подумаю.
— А про тот случай на берегу вспоминал?
— Ни разу.
И опять в голосе ее не было ни горечи, ни обиды — только желание точно ответить на вопрос.
— Что с тобой происходит, конечно, догадывался?
Она улыбнулась, и Батышев подумал, что для девушки с такими красивыми зубами она улыбается довольно редко.
— Дурак бы догадался, — сказала она. — Я как-то пыталась заговорить — и двух слов не дал сказать. «Малыш, не надо, я все знаю. Не надо об этом». И все.
Батышев вдруг поймал себя на том, что смотрит на происшедшее ее глазами. Только он и она, вокруг пусто. А ведь в драме по меньшей мере три лица…
— Жена младше его? — спросил он.
— Да, ей сейчас двадцать восемь. Мне двадцать один, ему тридцать пять, ей двадцать восемь.
— Она к тебе как относилась?
— Хорошо. В основном хорошо. Наверное, жалела — не знаю.
— Ну а дальше?
— Что дальше?
— Рассказывай!
— Так нечего рассказывать, — невесело возразила она. — Так и тянется до сих пор.
— В каком смысле тянется?
— Люблю его.
— И дома бываешь?
— И дома бываю.
— Детей у них нет?
— Мальчишка, — сказала Марина, и губы ее растянулись от удовольствия.