Повести. Рассказы
Шрифт:
— До солнышка, — добавил Валька.
— Идем себе и идем. Тут Валька и говорит: «Давай, говорит, сходим на речку, посмотрим наши верши, — может, рыба попалась».
— Нет, ты первый сказал: «Рыбки бы теперь поймать», а про верши это я уже потом, после. Ты сказала «Рыбки бы», а я сказал: «Днем опрыскиватель пойдет по подсолнухам, а дополоть надо раньше».
— А я-то тебе не говорил, что раз на работу идем, то не до рыбы? — спрашивал Миша. — Что я — лодырь, что ли?
— Ну и я не лодырь. Двадцать трудодней имею.
— Похвалился! У меня двадцать три, а молчу.
— Ну, рассказывай
— Пришли мы к месту, — начал теперь Валька. — Видим: бежит с коромыслом Сидор Фомич. Бежи-ит, труси-ит! Трух-трух-трух-трух… — Он немного помолчал. — Вчера же на наряде все ломали голову, как бы управиться с сеном и подсолнух дополоть — барометр на дождь пошел, — а он бежит на базар. Бежит себе, и ему не совестно.
— Это я сказал так: «Бежит себе, и ему не совестно», — перебил Миша.
— Да ладно! — отмахнулся Валька. — Ну, шел он и все оглядывался. Мы и думаем: «Бессовестный! Люди — На работу, а он — на базар». Так ведь, Мишка?
— Так.
— Тут я и говорю… — Валька замялся, пристально посмотрел на Мишу, потом на Петра Кузьмича, и лицо его почему-то стало виноватым. Он понизил голос и совсем уже тихо сказал: — Говорю: «Давай корзинки отнесем в правление…» И…
— Стой, стой, Валя! Что-то тут немножко не так. Значит, отняли корзины? — будто ужаснулся Петр Кузьмич.
Миша подвинулся вплотную к Вальке и, слегка толкнув его локтем, сказал:
— Все равно, Валька, узнают, Раз по секрету разговор, то… Раз уж оба придумали, то оба и отвечать давай.
И вдруг Валька оживился, заволновался, вихорок его задрожал, и он быстро заговорил:
— Мы и думаем: «Давай вернем его на работу». Так, Мишка? — Тот кивнул головой утвердительно. — Поравнялся он с нами, мы ему и говорим: «Дядя Сидор! А бригадир сейчас поскакал на базар и говорит: «Поеду посмотрю, кто из симулянтов подрывает скирдование сена». Тут Сидор Фомич остановился и спросил: «Правда?» А мы и говорим: а председатель, мол, сейчас собирается ехать в город — линейка уже запряжена» Сказали мы так и вроде пошли на подсолнух, а сами сели в кустах. Постоял, постоял он и вернулся. Только прошел немного и опять стал. Он же думал как: на базар пойти — там бригадир, вернуться обратно — председатель на линейке встретит. Тогда он сошел в траву, поставил там корзины и пошел домой через сады. Ну, тут мы и говорим: «Давай отнесем в правление». — Валька вытер фуражкой выступивший пот и сконфуженно закончил: — Раз виноваты, то, значит, виноваты. Мы больше не будем.
— Теперь все ясно, — сказал Петр Кузьмич. Он серьезно посмотрел на ребят, встал, подошел к ним, положил ладонь на плечо Миши, потрепал легонько вихорок Вали и сказал: — Я никому не скажу. Но вы больше так не делайте. Не надо, ребята, обманывать. А рыбу ловите, вам ловить полагается. Идет сейчас рыба-то?
— Все больше — линь, — ответил Миша.
— И плотва пошла хорошо, — добавил Валька. — Да все нам как-то некогда.
— Работа. Прополочная, — степенно закончил Миша…Все это я записал со слов самого Петра Кузьмича. В тот вечер, совсем в сумерках, мы сидели с ним вдвоем в его кабинете, и он рассказал мне о
— А все-таки важно то, что Сидор Фомич шел на базар не с чистой совестью… Не пожелал встречи с бригадиром или с председателем. Это очень важно.
Мы уже собрались уходить, как в дверь кто-то осторожно постучал.
— Войдите, — откликнулся Петр Кузьмич.
В кабинет вошел Сидор Фомич.
— Добрый вечер! — угрюмовато поздоровался он.
— Добрый вечер! — приветливо ответил Петр Кузьмич. — Садитесь, Сидор Фомич.
Но Сидор Фомич не сел, а переминался с ноги на ногу, не решаясь начать разговор. Крепкий на вид, с украинскими усами, чисто выбритый, с редкой проседью в рыжеватых волосах, он сначала почесал висок, медленно повел плечами, легонько крякнул и без обиняков сказал:
— Значит, лук-то украли… В объявлении не обозначен.
— Так это ваше все? — будто удивился Петр Кузьмич. — Что же раньше не зашли?
— И зашел бы, да… народ тут кругом. Думаю, вечерком схожу. — Он себя чувствовал явно неудобно: то рассматривал стены, то вдруг заглядывал в окно, хотя на улице ничего нельзя было разобрать в темноте. — Значит, лук пропал? А его там два килограмма — рублей на тридцать будет…
— Нет, не пропал. Жалеючи вас, я про лук-то никому не сказал. Все же неудобно: горячая пора в колхозе, а вы — на базар.
— А что ж тут такого? — возразил без особой силы Сидор Фомич. — Я к двенадцати часам дня был бы на работе. Как часы был бы.
— Выходит так — одни будут работать с утра, а другие с половины дня. Так, что ли?
— Продукция… — неопределенно произнес Сидор Фомич. — Огородное дело, как бы сказать, требует.
— А работать в колхозе?
— Мы работаем. Выполняем, как полагается. Сто пятьдесят трудодней за прошлый год имею. Но без овоща нам никак нельзя.
Удивительным мне показалось тогда, что Петр Кузьмич не возражал Сидору Фомичу, хотя можно было бы говорить и о производительности труда и о многом другом. Он только спрашивал:
— А так, между нами говоря, Сидор Фомич: рублей на сто с лишним будет продуктов в двух корзинах?
Тот прикинул в уме, посмотрел в потолок и изложил:
— Лук — тридцать. Молоко — двадцать. Масло — сорок пять. Да. Так примерно рублей на сто должно быть… Кому-то хотелось чужим добром поживиться, да, видно, помеха вышла. — Он даже улыбнулся и повеселел, но ненадолго.
— А как же эти корзины вы потеряли? — спросил Петр Кузьмич. — Интересно!
— Как бы сказать, допустим, я иду… — Он растерялся И искал выхода. — Вижу, что вроде бы облака пошли. И я, значит, иду… Да! Дай, думаю, за плащом вернусь. А оно вон что вышло.
— За плащом, значит!
— За плащом.
— Значит, облачка находили?
— Облачка. Находили.
Так и не сказал никаких особых речей председатель — все спрашивал да улыбался. Но Сидор Фомич, ссыпавши лук в мешочек, уходил потный и красный, как из бани, и вполголоса говорил:
— А работать будем. Как это так — не работать? Только овощ, он свое время знает. Без этого невозможно. И на базаре овощ требуется. Без этого нельзя.
Вскоре и мы с Петром Кузьмичом разошлись по домам.