Повести
Шрифт:
— Фонтан, — невозмутимо сообщил Панька. — Начальство приказало в кувшине дыру просверлить и воду пустить, будто бы только что разбился. Называемое «Молочница». Господам придворным смотреть и развлекаться.
— Эх ты, профессор! — фыркнул Жанно и дёрнул Паньку за вихор.
— Я тут родился, — обиженно сказал Панька, — а брат мой в гвардии солдатом служит.
Жанно посмотрел на него и улыбнулся. Панька не был похож на сыновей дворцовых служителей, которые выросли возле дворца и привыкли с малых лет угодливо кланяться старшим и задаваться перед младшими, Панька был человек простодушный. Живя среди слуг и статуй, он понабрался
— Отец рассказывал, что при покойной царице тут славно развлекались, — сказал Панька, — не то что в России…
— В России? А тут тебе не Россия?
— Тут Царское Село, — пояснил Панька.
Жанно поглядел вдаль — туда, где за гущей деревьев, за Гатчинскими воротами, охраняемыми гвардейским караулом, начиналась «настоящая Россия» — страна приземистых чёрных изб, скрипучих колодезных журавлей и сиротливых берёзок.
Эту страну Жанно видел только из окна кареты.
Из-за пруда раздался трубный сигнал. В гвардейских казармах играли вечернюю зорю. Играли протяжно, сурово и торжественно. Эхо повторяло в садах звук воинской трубы.
— Ваше благородие, пора в Лицей, — напомнил Панька.
К середине октября лицейские собрались. В одиннадцатом номере по явился Володя Вольховский, мальчик смуглый и черноволосый, похожий на галку и никогда не улыбающийся. Он привёз с собой груду книг, всё больше про великих людей. Рядом с Жанно поселился Федя Матюшкин, небольшого роста тихоня. Дальше по коридору жил долговязый Илличевский, юноша болтливый и сварливый. Весь коридор знал уже, что Илличевский сочиняет стихи и рисует картинки и собирается после Лицея стать знаменитым поэтом. По другую сторону коридора в тридцать третий номер вселил Дельвига, который сразу же по приезде лёг спать. В тридцать восьмой номер внесли вещи Кюхельбекера. Вильгельм пошёл знакомиться с соседя ми, на ходу поссорился с Дельвигом, но тут же помирился, одолжил у Жанно мелок и написал на двери под своей фамилией: «Студент». Инспектор Пилецкий велел эту надпись стереть.
Пушкин приехал одним из последних.
Он не тосковал по дому, как Жанно. Наоборот, в Лицее ему понравилось.
— Мы тут как монахи в монастыре, — сказал он, — то будем сидеть по кельям, а то по ночам куролесить. Послушай, Пущин, давай ночью сходим на разведку. Тут, кажется, прямой ход во дворец через церковь.
Жанно обещал сходить. Но день оказался полным хлопот. До обеда всех позвали мерить мундиры и сапоги.
Форма лицеистов была сложна — недаром сам император её придумывал. Жанно с трудом надел на себя белый жилет, галстук и панталоны, облачился в синий мундир с красным воротником и нахлобучил на голову чёрную треуголку. На ногах у него были лакированные сапоги, выше колен — ботфорты.
Пушкин оделся быстро и ловко, посмотрел на себя в зеркало и прыснул.
— Ни дать ни взять — генералы! — сказал он.
Дельвиг медленно одевался, пыхтя и ворча. Кюхельбекер перепутал левый сапог с правым. Горчаков
Не успели снять парадное платье, как принесли обычное — такие же мундиры, но брюки синие и вместо высоких сапог полусапожки.
— Господи, и это каждый день натягивать! — стонал Дельвиг.
— Ваша воля, по-моему, всё это должны делать слуги, — заметил Горчаков.
— А треуголки тоже на каждый день? — спросил Пущин.
— Никак нет, ваше благородие, — отвечал придворный портной, — на каждый день фуражка-с… Вот она!
Жанно надел фуражку. С ней было гораздо легче.
К обеду позвали в обычной форме. Но после обеда Пилецкий велел снова облачиться в парадную — будут учить «представляться царствующим особам».
«Представление» изучали в большом зале Лицея. Вдоль окон стоял длинный стол, покрытый красным сукном с золотыми кистями. За столом сидели министр Разумовский и директор Малиновский. Немного поодаль, на креслах, расположились профессора. Лицеистами командовал Пилецкий. Надо было кланяться перед пустым креслом, на котором якобы сидел царь.
— Горчаков, Александр! — читал по списку директор.
Горчаков сделал несколько шагов вперёд, поклонился почтительно и непринуждённо и вернулся в строй лицеистов, не оборачиваясь спиной к столу.
— Отлично! — воскликнул министр. — Легко, верноподданно и значительно! Вот как следует приветствовать его величество, господа! Поздравляю вас, Горчаков!
Горчаков поклонился ещё раз — на этот раз проще, поскольку он теперь кланялся уже не царю, а его министру.
— Кюхельбекер, Вильгельм!
Вильгельм вышел из рядов мрачный. Поклон его состоял в одном резком движении головой. При этом он уронил из-под локтя треуголку, бросился за ней, прижал её к груди и вернулся на своё место спиной к столу.
— Весьма дурно, Кюхельбекер, — заметил министр, — вы повернулись спиной к государю.
— Сделайте же ещё раз! — досадливо сказал директор.
— Да ведь здесь нет государя! — взорвался Вильгельм.
— Господин Кюхельбекер, — сухо проговорил Пилецкий, — делайте то, что вам указывают.
Вильгельм повторил поклон. Лицо у него было красное.
Жанно посмотрел на своих соседей по шеренге. Дельвиг разглядывал носки своих сапог. Вольховский надулся. Горчаков щурил глаза с презрительным видом. Пушкин был весел и едва удерживался от смеха.
Жанно покачал головой. Полагавшийся ему по очереди поклон перед пустым креслом он сделал отчётливо, вытянув руки по швам, как на военном параде.
— Без души, — заметил министр.
Пушкин поклонился креслу, глядя в окно.
— Круглее движения, — сказал министр, — впрочем, удовлетворительно.
Большого одобрения за отменную круглость движений заслужили лицеисты Корф и Комовский. Их, как Горчакова, поставили в пример. Наконец всех отпустили.
— Господа, — шумел Вильгельм, когда они вышли в парк гулять, — это ни на что не похоже! Нас заставляют кланяться пустому креслу, как швейцарцев шляпе Гесслера!
— Какого Гесслера? — спросил Илличевский.
— Тирана из трагедии Шиллера «Вильгельм Телль»!
— Охота тебе, Кюхля, читать Шиллера, — неторопливо сказал Дельвиг, — у нас не трагедия… скорее, комедия.