Повести
Шрифт:
— Может быть, — говорю я, и мне становится смешно: не Бобруку заниматься такими штуками: тяжел бобер и на ногу не скор…
Подходя к забору усадьбы Шпека, Шарейка вдруг кричит:
— Эй! Погоди!
И правда, прятаться поздно. Шпек поворачивает от хлева назад. Мягко ступая валенками в калошах, шляхтич быстро идет к воротам и еще на ходу, издалека, по своему обыкновению улыбается:
— День добрый! Куда ж это вы всем колхозом?
— Ну, как сегодня твои почки? — в свою очередь спрашивает Шарейка.
— Хе-хе-хе,
— Бобрука раскулачивать. Пошли. Ты ведь, кажется, давно хотел за него взяться.
Шпек опять хихикает, и по его лицу не узнать, что он думает.
— Я только топор возьму, бригадир, — говорит он, — я вас догоню, товарищи…
Вот и он, тот самый высокий забор, те самые крепкие ворота!.. Во время войны Заболотье сгорело, почти вся деревня, кроме хуторов. А Бобрукова хата — хоть и в деревне, да с краю — не занялась… Щеколда калитки довольно высоко от земли. Я вспоминаю, стоя возле нее, как было мне когда-то семь лет, и я, маленький батрачок с потрескавшимися черными ногами, никак не мог достать с земли до этой щеколды…
Огромная собака поднимается с завалинки и не спеша идет нам навстречу. Остановившись передо мной, зверюга мрачно рычит сквозь отвислые губы и смотрит так, словно выбирает, с какого места за меня приняться…
— Надо постучать в окно. А вон Бобручиха выглядывает!
Немолодое женское лицо мелькнуло в окне и снова скрылось. Бобрук вышел из сеней и с порога позвал собаку.
— Что скажете, товарищ председатель? — спросил старик, и по глазам его я увидел, что ему и спрашивать не надо: знает.
Старику показали постановление райфо: его постройки по суду передаются колхозу.
— Гумно сначала будем разбирать, — сказал я.
Бобрук еще раз взглянул из-под большой овчинной шапки.
— Ну что ж, ваша власть, берите…
Не так получилось с бабами. Сама Бобручиха, Митрофанова жена Аксеня и две ее дочки — одна уже взрослая девка, — как по команде, высыпали из хаты. Идя следом за нами к гумну, они начали голосить. Бобрук остался стоять, где стоял.
— А сыночки мои, а соколики! — запричитала Бобручиха. — А слышите ли вы, а видите ли?
— Далеко, тетка, сынки, не услышат, — сказал Микола. — Простудишься только зря.
Микола пошел быстрей. И тогда, как бы что-то вспомнив, Аксеня рванулась к гумну. Она стала спиной к двери, крестом раскинув руки.
— Иди, иди, безрукий черт! — закричала она. — Отсохла одна — и другая отсохнет! Иди!
Мой партизан побледнел.
— Отойди, — процедил он сквозь зубы. — Отойди с дороги, пока я с тобой по-хорошему…
— Постой, погоди, — взял я его за здоровую руку. — Погоди, я сам.
В глазах Миколы, мне показалось, уже загорелся бешеный огонек.
— Ты… фашистская… ты нам… — понес он со слезами на глазах.
— Микола! Спокойно. Ты что это — с бабой!..
— Подожди, —
Аксеня отодвинулась от двери и опустила руки. Потом протянула одну из них в сторону Гавруся и разжала кулак. Ключ упал на землю.
— Вот видишь, — все так же спокойно продолжал Коляда, поднимая ключ, — и замка не надо портить.
Он отомкнул огромный замок, снял скобу, и скрипучая половина гуменных ворот распахнулась.
Тогда Аксеня словно опомнилась.
— Давитесь! Берите все! — закричала она. — Боком вылезет, боком! Могилу твою будут так растаскивать, голодранец, могилу!
Гаврусь выносил из гумна лестницу.
— Я не умер еще, не отпевай…
Первым взбежал по лестнице Володька Цитович.
— А боже ты мой, а милый ты мой, — голосила старуха, покуда он взбирался вверх по крыше. — А неужто ты не узришь и не услышишь?..
— Хлопчики-и! — кричал Володька уже на самом коньке. — Ах ты, елки зеленые, как далеко видно!..
Комсомольцы один за другим взбегали наверх. Внизу остался один Микола. Бобрук все еще стоял там, где он нас встретил. Шарейка взбирался по лестнице следом за мной, а Микола — я взглянул на него — начал сворачивать цигарку. Одной рукой, как всегда.
— Леня! — окликнул я Шарейку. — Побудь, может, там, не подымайся.
Шарейка посмотрел на меня, оглянулся вниз и, должно быть, понял, чего я хочу. Кто его знает, Миколу, может вспыхнуть еще раз.
— Ну, хлопцы, начнем, — уже командует Коляда. — Солома еще добрая, Василь. Может, вязать? Жалко.
— Вали вниз. На подстилку пойдет или в саман на замес посечем. Соломой крыть больше не будем.
Гумно огромнейшее. Глянешь сверху — голова кружится. Хлопцы дружно сдирают гребень и добираются до первых решетин. Подбавив нового леса, мы из этого сруба через несколько дней начнем строить на Первой Круглице колхозный амбар.
— Еще как новое, — гудит Гаврусь. — Осторожненько, с толком его разобрать, — все пойдет в дело: и стропила и решетины… А ведь мы его, Василь, еще с твоим отцом, покойником, строили. Жаль, не дожил дядька Петрусь, когда разбирать пришлось… Гляди, и пан солтыс идет.
И правда, по двору шел с топором Шпек.
— Вот уж кому не хочется сюда, — говорит Гаврусь. — Как свекру пеленки стирать…
Вместе со Шпеком подошел Бобрук. Шляхтич оставил топор внизу и, по приказанию Шарейки, стал взбираться по лестнице. Ползет на карачках. И нам уже видно: бледный, хотел бы хихикнуть, да губы не слушаются…
Еще не добравшись до середины крыши, Володька Цитович заглянул сквозь решетины внутрь гумна и закричал:
— Хлопчики, окорока! Объявляется конкурс, кто первый доберется!