Повести
Шрифт:
«Лично лейтенанту Кузнецову от лейтенанта Давлатяна. Коля, не оставляй меня здесь раненым. Не забудь про меня. Это моя просьба. А если больше не увидимся, в левом кармане комсомольский билет, фотокарточка с надписью и адреса. Мамы и ее. Возьмешь и напишешь. А как - сам знаешь. Только без сантиментов. Все! Ничего у меня не вышло. Я - неудачник. Обнимаю тебя. Давлатян».
Зоя встала, морщинка судороги, похожей на улыбку, тронула ее губы.
– Будьте живы, родненькие мальчики. Мне - к раненым. Я и так у вас долго.
– Зоя, - хмуро сказал Кузнецов и, сунув в карман записку, шагнул за ней
– Как, славяне, дышите пока?
– спросил Уханов.
– Паники не наблюдается?
Сержант Нечаев, внимательно проследивший карими, в красноватых от усталости жилках глазами за тем, как колыхнулся перед отдернутой плащ-палаткой Зоин полушубочек над ее полными, будто вбитыми в короткие, перепачканные глиной валенки ногами, вдруг лег на спину не то с выдохом, не то со стоном; весь он потерял прежнюю щеголеватую и броскую яркость, - темнел заросший подбородок, усики и косые бачки выделялись неаккуратно, - поскреб ногтями тельник на груди; сказал с шутливым сожалением:
– Эх, жизнь-идейка! Что бы я попросил, кореши, у Господа Бога, если судьба нам здесь?.. Хотел бы я, товарищ Бог, перед смертью какую-нибудь девку до полусознания зацеловать!.. Ничего в Зойке нет, может, глаза и ноги одни, а прижаться на одну ночку бы, братцы, и потом хоть грудью на танк! Смотрю, Кузнецов не теряется. Как, Рубин? Наверно, ты в своей деревне шастал к девкам? Много девок-то перепортил?
– Рас-смотрел, бабник… ничего нет, - передразнил Рубин.
– Глазами ты мастак. Зойку-то. . А вот глаза и ноги ее не про тебя. Соображаю, это дело тебя в темечко стукнуло. Бесился после шоколада во флоте-то!
– Нет, Рубин, а мне по роже твоей видно, что ты через плетни тихой сапой шастал! Здоров ты, бугай! Об шею рельсу сломать можно.
– Ша, славяне! С кем Зойка, не наше дело!
– прикрикнул Уханов.
– Вообще, Нечаев, люблю я тебя, но кончай травить морскую баланду насчет санинструктора. Мне лично осточертело. Смени пластинку! И ты, Рубин, осади коренных!
– Уханов с обозначившейся угрозой на лице обождал тишину в землянке, затем сказал, смягчаясь, добродушно: - Вот так, люблю мир в семействе. Держи, Нечаев, награду за подбитые танки! В бронетранспортере пару взял. Вместе с чемоданчиком. Один дарю!
Уханов снял с ремня большую кобуру с парабеллумом, кинул небрежно к ногам Нечаева. Нечаев, хмыкнув, не без любопытства отстегнул кнопку, вытянул массивный, воронено отливающий полированным металлом пистолет, взвесил его на ладони.
– Офицерский, сержант? Сильная тяжесть…
Рубин покосился на чужое оружие - личное оружие убитого немца, который несколько часов назад стрелял по ним, кричал команды на своем языке, ненавидел, жил, надеялся жить, - проговорил мрачно:
– Солидная штука парабел. А вот не имеем мы права немецким воевать.
– Начхать! Этого?
– мотнул головой Нечаев на саквояжик, который вертел в руках Уханов, трогая застежки.
– Офицерский? Его?
– Похоже, его. Без ошибки - чемоданчик со жратвой. Поэтому и взял. Посмотрим. Не гранаты в чемоданчиках возят.
Уханов дернул никелированные застежки на аккуратном, туго набитом, мирного вида саквояжике, раздвинул края, тряхнул его над брезентом.
Из
Бросились в глаза эти странные, интимные предметы далекой и непонятной жизни неизвестного убитого немца - следы его недавней жизни, обнаженной и преданной этими вещами после его смерти.
– Зря Зоечка ушла, - сказал Нечаев, разглядывая дамские часики на своей ладони.
– Разреши ей преподнести подарок, старший сержант? На ее ручке эти часики заиграют. Можно взять?
– Бери, если примет подарок.
– Смотри ты, какое дело с собой возят!
– проговорил Рубин, засопев.
– Гондон даже в запасе.
– А, одни шмотки!
– сказал досадливо Уханов и откинул саквояж в угол землянки.
– Не те трофеи. Ладно. Половину жратвы нам, половину Зое на раненых.
Брезгливым движением руки он отшвырнул в сторону все, кроме фляжки, бритвы, колбасы и хлеба в целлофане, потом сорвал целлофан, вынул финку из ножен.
– Шелковое, чтоб воши не держались, - сказал Рубин, хозяйственно щупая грубыми пальцами немецкое белье, и широкое лицо его изобразило ожесточение.
– Вот оно как, а!..
– Ты о чем, Рубин?
– спросил Уханов.
– Вот он как готовился - белье шелковое, все учел. А мы - все легко думали!.. По радио: разобьем врага на его территории. Территория! Держи карман…
– Дальше, дальше, Рубин, - поднял светлые глаза Уханов.
– Говори, что замолчал? Давай, давай, не стесняйся!
– А ты, Рубин, видать, нытик и паникер, - вскользь заметил Нечаев и тут же прыснул смехом: - Это что еще за картинки?
– Взял футляр с картами, пощелкал по футляру - атласные карты выскользнули на ладонь.
– Салака ты, Рубин. Скрипкой ноешь. Что ты в своей деревне видел? Коровам хвосты крутил?
– Врешь! Не хвосты крутил, конюх я колхозный, - озлобляясь, поправил Рубин.
– А в жизни я то видел, что тебе и в зад не кольнуло! Когда ты на лодках своих клешами мотал, меня до смерти об войну ударило! За один раз всю мою жизнь свихнуло. Зверем ревел, ногтями двух дочек своих махоньких после бомбежки из земли откапывал… да поздно! В петлю лез, да злоба помешала!..
Уханов вприщур взглянул на Рубина, финкой разрезая копченую колбасу. Нечаев бросил на брезент карты. Здесь были парные голые валеты и обнаженные парные дамы в черных чулках, в черных перчатках, тесно сплетенные в непристойных, противоестественных позах: бородатые, мускулистые, как борцы, короли держали на коленях прижавшихся к ним нежных мальчиков с ангельскими ликами и ангельскими улыбками. Это не могло быть картами, но это были все-таки карты, несколько захватанные, затертые по краям, тем не менее невозможно было представить, что в них играли за столом.