Повести

Васильев Павел Александрович

Она достает и дает мне перочинный нож, и я протыкаю в банке дырку.

— Скажи, пожалуйста! — искренне огорчается тетка. — А говорят, бывает и песок! Сколько стоит?

— Двадцать пять.

— Десять.

— Нет.

— Ну, на нет и суда нет. Держи!

Клеенчатая сумка раздраженно вздергивается и расталкивает толпу.

— Эй… А как же… Подождите! Вы проткнули банку!

— Кто, я? — оборачивается тетка, и сумка, остановившись, негодуя, выглядывает из-за нее. — Ах ты, хулиган! Ты что, в милицию захотел?

— Так вы же просили!

— Вот врун. Он еще и обвиняет! Ты же сам проткнул, дрянь

такая!

Теперь-то уж вообще никто не решается покупать сгущенку. Каждый спрашивает:

— А зачем здесь дырка? — и с подозрением смотрит на меня.

В их глазах я читаю: «Не проведешь!» Так до тех пор, пока не подходит чубастый развеселый парень в желтой футболке с высоко засученными рукавами, мускулистый, грудь колесом. Он идет и еще издали улыбается на все тридцать два. Я только взглянул на него — и сразу понял: возьмет! Уж этот возьмет!

— Дырка! — восклицает парень. — Дырешечка! Это пустяки! А ну, капни на ладонь, — и подставляет руку. — Перший сорт! Капни еще! Отлично! Что, сам не любишь? Ой, что это? — Парень морщится и удивленно смотрит на меня. — Горькое? Или мне показалось… — Он берет банку, поднимает и, посвистывая, сосет из нее. — Нет, показалось, — вздыхает, переводя дух. — Кажется, все нормально. Ну-ка!..

На этот раз он даже глазки прикрыл и сопит, как котик.

— Видал, нет? — спрашивает, оторвавшись от банки. — Наука это как-нибудь объясняет? Почему человек так сладкое любит?

И опять поднимает заметно опустевшую банку.

— Стой! — Я хватаю его за руку.

— Что?

— Плати деньги!

— Верно, — соглашается парень. — А вот их-то у меня и нет.

— Чего же ты хватал?

— А силы воли нет. Люблю вкусненькое! Ты что, решил, что я хапуга какой-нибудь? На зажигалку! Возьми! Просто я человек без силы воли, и все.

— Зачем мне зажигалка?

— Ты сам-то попробуй! Лизни. Пробовал или нет?

— Не хочу!

— Первый раз такого чудака вижу! Лизни, лизни, говорю. Вот так! Вкусно? То-то же! Не сердись, а! Такой уж я!.. Не вытерпел. Сам не знаю, как получается. Ну возьми зажигалку, а, не обижай! Не обижай, уважь, а, — и прижимает руку к груди.

И я вдруг не только перестаю на него сердиться. Мне почему-то делается неловко. Будто я незаслуженно и грубо его обидел. Невольно отворачиваюсь от его невинных глаз.

— Да ладно уж!..

И на душе как-то становится веселее.

«Нет, все-таки хороших больше, чем плохих. Люди всегда стремятся к добру. Не знаю почему, но уж так устроен мир. И я, конечно, не пропаду. Не пропаду я, что-нибудь придумаю. Как-то произойдет так, что все кончится хорошо».

Я еще долго брожу по рынку, хожу возле маленьких ларьков, сколоченных из обгорелой жести. Там, в этих ларьках, сидят безногие инвалиды, всякие жестянщики, лудильщики, сапожники, портные и других дел мастера. Все углы завалены ржавыми водопроводными патрубками, кранами, мятыми чайниками, старой обувью и разным хламом. Кое-где среди всего этого на земле лежит фанерка или лист газеты, на нем пустые стаканы. Повизгивают ножовки, стучат ручники. Заглушая их, рычат примуса, из ларьков, как из топящихся по-черному деревенских бань, валит дым.

Я решаю, что, возможно, здесь смогу хоть немного подзаработать. Поэтому заглядываю в каждый ларек:

— Нет халтурки?

— Чего? — Откуда-то снизу, от земли,

выглядывают дядьки, все давно небритые, прокопченные до черноты. — Нет.

Так я брожу до тех пор, пока не наталкиваюсь на одного из них, тщательно, до лоска, выбритого и при галстуке.

— Халтурки? — далеко высунувшись из ларька, деловито переспрашивает он и воровато озирается, затем манит, чтобы я пригнулся пониже, и спрашивает быстрым шепотом: — А за серьезное дело возьмешься?

— Смотря какое, — несколько теряюсь я.

— Хорошо отвалю. Нарвские ворота знаешь?

— Ну, знаю.

— Там скульптура, старик железный на пьедестале стоит, в руке кольцо держит, видел?

— Видел.

— Так вот, работенка непыльная, надо кольцо подержать, пока старик в гальюн сходит.

После этого я уже ни у кого не решаюсь спрашивать про халтурку. Молча толкаюсь среди рыночного люда. И так до вечера.

Переночевать я решаю на вокзале, он недалеко от рынка. Над зданием вокзала, над его квадратной башенкой, как и до войны, носятся стрижи. В тупичке слева стоит состав. К нему подъезжают крытые брезентом грузовики. Из вагонов в одиночку и по двое в обнимку вылезают раненые. Шинели внакидку. Бегают девчонки в белых шапочках. Кого-то пронесли на носилках, и он просит, постанывая:

— Потише, потише.

Пронесли еще одного, покрытого простыней.

— Не толчись под ногами, иди в зал ожидания, — велит мне какой-то железнодорожник.

В зале многолюдно, по-вокзальному пахнет кисло и противно, не поймешь чем. Все забито, люди сидят и лежат на полу — и кучками и в одиночку. Шинели, шинели, шинели. Солдаты в шинелях, женщины в шинелях, ребятишки в шинелях.

Я пристраиваюсь в сквере напротив вокзала, ложусь на скамейку. Засыпаю не сразу, лежу и думаю о маме, о том, пришла ли она с работы, что делает сейчас. Как она там?

9

Возможно потому, что я одинок и голоден и в душе еще надеюсь, что он поможет мне, как помогал всегда в тяжелые минуты прежде, а может быть, не сознавая этого, я грущу по нему, и мне охота увидеть его, взглянуть хотя бы издали, позвать «папа» — не знаю, так или иначе, не могу объяснить, но я иду к столовой. Однако мне представляется очень постыдным теперь, когда он не живет с нами, вот так запросто взять и прийти к нему. Он ушел от нас, а я, как бы навязываясь, хожу за ним. Пусть он не думает этого, пусть увидит меня «случайно». И поэтому я долго таюсь за углом соседнего дома, высматриваю оттуда, не идет ли он, слежу за низенькой дверью столовой. Не дождавшись, перебираюсь на противоположную сторону улицы, прячась за спинами прохожих, так, чтобы меня все же не очень было заметно, несколько раз прохожу мимо столовой в одну и другую сторону. Затем все-таки решаюсь и иду по тротуару мимо окон.

В кабинете за столом сидит та женщина и что-то пишет в большой амбарной книге. Пододвинувшись поближе к окну, пристально всматриваюсь в нее.

Она, конечно, покрупнее мамы и на вид покрепче. Волосы на затылке собраны в тугой клубок, проколотый шпильками. Одна из них вылезла, чуть держится. Мелкий подволосок, как мягкий розовый пушок, высыпался на очень белую согнутую шею.

Я рассматриваю придирчиво, ревниво. И раздражение, злость постепенно накапливаются во мне.