Повести
Шрифт:
“Нос, то-есть… Вы не то думаете. Нос, мой собственный нос пропал неизвестно <куда>. Сам сатана-дьявол захотел подшутить надо мною. Только этот нос разъезжает теперь господином по городу и дурачит всех. Так я вас прошу объявить, чтобы поймавший представил ко мне мошенника, подлеца, сукина… но я закашлялся и у меня пересохло в горле: я не могу ничего говорить!”
Чиновник задумался, что означали его крепко сжавшиеся губы.
“Нет, я не могу поместить такого объявления в газету”, сказал он наконец после долгого молчания.
“Как, отчего?”
“Так. Газета может потерять репутацию. Если всякой начнет писать, что
“Да когда у меня точно пропал нос”.
“Если пропал, то это дело медика. Говорят, есть такие люди, которые [Далее начато: учены в при<ставлении>] могут приставить какой угодно нос. Но впрочем я замечаю, что <вы> должны быть человек веселого нрава и любите пошутить”.
“Клянусь вам, вот как бог свят, если лгу. Хотите ли, я вам покажу?”
“Зачем беспокоиться!” продолжал чиновник, нюхая табак. “Впрочем, если вам не в беспокойство, то желательно бы взглянуть”, продолжал он с движением любопытства.
Коллежский асессор отнял платок.
“В самом деле, чрезвычайно странно!” сказал [продол<жал>] чиновник. “Совершенно как только что выпеченный блин, место до невероятности ровное”.
“Ну что, и теперь будете говорить! Извольте же сей же час напечатать”.
“Напечатать-то, конечно, дело небольшое, только я не предвижу в этом большой пользы. [решительно никакой пользы] Если уже хотите, то вы можете дать кому-нибудь описать искусным пером, как редкое произведение натуры и напечатать занимательную статейку в Северной Пчеле…” чиновник понюхал табак: “для пользы юношества, упражняющегося в науках…” при этом он утер нос: “или так, для общего любопытства”.
Коллежский асессор был в положении человека совершенно сраженного унынием. Он опустил глаза в лист газеты, где было извещение о спектаклях [о двух водеви<лях>] и уже лицо его готово было улыбнуться, встретивши имя актрисы, хорошинькой собою, и рука взялась за карман пощупать, есть ли синяя ассигнация, потому что штаб-офицеры, [Далее начато: должны] по мнению Ковалева, должны сидеть в креслах, но мысль о носе как острый нож вонзилась в его сердце. [душу.]
Бедный Ковалев в нестерпимой тоске отправился к квартальному надзирателю, чрезвычайному охотнику до сахару. На дому его вся передняя, она же и столовая, была установлена сахарными головами, которые нанесли к нему из дружбы купцы. [нанесли к нему купцы. ] Кухарка в это время скидала с частного пристава казенные ботфорты; шпага и все военные доспехи уже мирно развесились по углам и [Далее начато: этот] грозную трехугольную шляпу уже затрогивал трехлетний сынок его, и он, после боевой, бранной жизни, готовился вкусить удовольствия мира.
Ковалев вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: “Эх, славно засну два часика”. И потому можно было <предвидеть> сначала, что приход коллежского асессора [нового <человека>] был совершенно не в'o-время. И не знаю, хотя бы он даже принес ему в то время несколько фунтов чаю или сукна, он бы не был принят слишком радушно. [то [вряд] едва <?> ли бы он был принят хорошо] Частный [Хотя впрочем частный] был большой поощритель всех искусств и мануфактурности, хотя иногда и говорил, что нет почтеннее вещи как государственная ассигнация: “места займет немного, в карман всегда поместится, уронишь — не разобьется.” Частный принял довольно сухо Ковалева, сказал, что после обеда не такое время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы человек, наевшись [нагрузив тело], немного отдохнул (из этого [Этот] видно было, что частный пристав был философ [большой философ]) и что у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на свете всяких маиоров, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам. То-есть, это уже было не в бровь,
Он приехал домой едва слыша в себе [под собой] душу, а под собою ноги, после всех [таких] этих душевных революций. Усталый бросился он в кресла и, отдохнувши немного, сказал: “Боже мой! Боже мой! за что это такое несчастие? Будь я без руки или без ноги — всё бы это лучше. Будь я без обоих ушей даже, всё сноснее, но без носа человек хоть выбрось. Если бы кто-нибудь отрезал или я сам был причиною… но вот штука — пропал сам собою. Ей богу, это невероятно. Может быть я сплю и мне всё это снится”. Коллежский — асессор пальцем себя щипнул и сам чуть [не] вскрикнул от боли. “Нет, чорт возьми, я не сплю”. Он потихоньку приближился к зеркалу и сначала зажмурил глаза, потом вдруг глянул — авось либо есть нос, но в ту же минуту отошел от зеркала, сказавши: “Чорт знает что, какая дрянь!” Действительно, это происшествие было до невозможности невероятно, так что его можно было совершенно назвать сновидением, если бы оно не случилось в самом деле и если бы не представлялось [не было] множество самых удовлетворительных доказательств.
Он долго передумывал, кто бы здесь был виною, и, наконец, едва ли не остановился на том, что здесь главною причиною должна быть одна вдова, тоже штаб-офицерша, которая желала, чтобы он женился на ее дочери, за которою он любил приволакивать, но всегда избегал окончательной разделки [отд<елки>] и, когда вдова объявила ему напрямик [Далее было: свое намерение], что она желает выдать ее за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши, что еще молод и [Далее было: не может жениться] что нужно еще прослужить [еще нужно прослужить ему] лет пяток, чтобы было ровно 42 года. И потому теперь, по его мнению, вдова хотела ему непременно отмстить и решилась его испортить. И верно наняла [подгово<рила>] баб ворожей или сама, может быть, удружила. Рассуждая таким образом, он услышал в передней [Далее начато: Не здесь] голос: “Здесь живет коллежский асессор Ковалев?”
“Войдите, маиор Ковалев здесь!” сказал он, вскочивши со стула и отворяя дверь.
Это был полицейский чиновник благородной наружности, который стоял в конце Исакиевского <моста> [благородной наружности ~ Исакиевского <моста> вписано]. “Вы, кажется, изволили затерять нос свой?” — “Так точно”. — “Он теперь перехвачен”. — “Нет, что вы говорите?” закричал в величайшей радости маиор. “Каким образом?..”
“Странным случаем его перехватили [Далее начато: мы на дороге] почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу. И пашпорт уже давно был написан на имя Тамбовского директора училищ. И странно то, что я сам принял его за господина, но к счастью были со мною очки, и я, уже надевши их, увидел, что это был нос. Ведь я близорук и если вы передо мною станете, то я вижу только что лицо, но ни носа, ни бороды — ничего не замечу. Моя теща, т. е. мать жены моей — тоже ничего не видит”.
Ковалев был вне себя. “Где же он, где? Я сейчас побежу”.
“Не беспокойтесь. Я, зная, что он вам нужен, нарочно принес его <с> собою. И странно то, что главный участник в этом деле есть мошенник цирульник на Вознесенской улице, который сидит теперь на съезжей. Я давно, впрочем, подозревал его в пьянстве и воровстве, и еще третьего дня стащил он [украл он] в Гостином полдюжины жилетных пуговиц. Нос ваш совершенно таков, как был [Нос ~ как был вписано].” При этом квартальный полез в боковой карман и вытащил оттуда завернутый в бумажке нос.