Повестушки о ражицкой баште
Шрифт:
Они были уже на плотине, над самым затвором. Директор, глядя на черную заводь, повторил:
– Я утверждаю, что плотина текла.
Его упрямство так рассердило сторожа Яреша, что он вне себя крикнул:
– Если вы скажете это еще раз, я столкну вас в воду!
Директор побледнел, отскочил от края и пролепетал:
– Ну-ну, не сердитесь. Я только спрашиваю. Просто для порядка.
– И прибавил как бы мимоходом: - Сколько времени нет дождя?
– Три дня, - ответил сторож,
– Три дня, гм, это немало, - сказал директор, соскакивая
– Ну, как будто все осмотрел.
Сторожиха Ярешова, с испугом прислушивавшаяся, стоя во дворе, к их перепалке, удивилась, что они вернулись в сторожку совершенно спокойные, как ни в чем не бывало.
С тех пор директор при своих наездах в ражицкую башту всегда был необычайно мил, боясь сторожа и не показывая вида, что злится на него.
Но он проговорился об этом служащим, служащие - своим женам, жены - приятельницам и так далее; и вот по всему краю разнеслось, что ражицкий баштырь хотел скинуть господина директора в воду. Каждый, рассказав про это, прибавлял:
– Только никому не говорите.
IV. О дуплистом дубе на плотине возле башты
Он стоял на краю плотины, и ветви его свешивались с одной стороны над водной гладью, а с другой - над лугом, что ниже плотины.
Всходило солнце или заходило, оно всегда видело этот дуб; он вздымался ввысь, подняв голову, хотя был очень стар и дуплист. Пять человек не могли обхватить его, а в дупле можно было спрятаться двоим.
В листве его таилось много птичьих гнезд: там ютились воробьи, зяблики, а на самой вершине свил себе гнездо аист. В дупле обитал нетопырь. И все это общество с весны до осени пищало и кричало в его ветвях, выводило там своих птенцов. Он служил приютом многим птичьим поколениям.
Из коры его выбегали молодые ветви, а корни уходили в плотину.
Из сторожки вид на дуб и плотину был особенно хорош. Вечером, выйдя на порог, можно было засмотреться, глядя, как вокруг кроны вьются птицы, зеленые листья в лучах заходящего солнца розовеют, а через плотину тянется длинная тень и дрожит на воде. Старый дуб весь сиял в отблесках заката.
Зимой, весь в снегу, который ложился на ветви и забивался в трещины коры, он был не менее красив. Черная кора отчетливо выделялась на белом фоне, и контраст цветов был так же приятен для глаз, как весною зелень ветвей, а осенью всевозможные оттенки увядающей листвы.
Он служил укрытием при выслеживании браконьеров. Это была своего рода оперативная база откуда - из пустого дупла - можно было окинуть взглядом весь пруд.
Служил он также укрытием и во время охоты на диких уток и нырков, которых мастерски стрелял ражицкий баштырь в тот момент, когда они выныривали на поверхность.
Этот старый дуб, стоявший здесь столетним сторожем с того самого дня, как вырыли пруд, помнил барщину на господских полях, в тревожные времена видел тянущиеся по дороге от Противина к Писеку армии, например французских солдат, при вторжении которых в этот край народ сложил песню, к сожалению почти забытую и утраченную, кончавшуюся припевом:
Ну сомм, ну сомм
Лэ зонет зомм.[2].
Сколько поколений птиц вырастил в ветвях своих этот дуб! Сколько видел обловов пруда! А все стоял, невозмутимо спокойный, полный могучих сил. Бури колебали ствол его, но не поддавался старый дуб, и, хоть внутри распадался в труху, ствол его пускал все новые и новые побеги.
Но однажды, жарким летом, молния сразу оборвала его вековую жизнь, а с нею жизнь аиста, свившего гнездо на его вершине, и жизнь многих других птиц, селившихся в его ветвях.
Вдруг сверкнула молния, грянул гром, и испуганные обитатели башты, выбежав на плотину, увидали, что старый дуб лежит поперек нее, свесив крону в пруд. Не сразу удалось успокоить дочурку баштыря, горько плакавшую над гибелью старого дуба.
Да и всем было жаль его.
– Завтра придется распилить на дрова, - сказал сторож.
– Его сразила молния. Это не сулит добра, -промолвила сторожиха.
– Пошлю завтра в Путим за старым Гайдой, -прибавил сторож.
– Пусть поможет пилить.
В этот вечер на баште было печально.
Все чувствовали, что потеряли что-то дорогое.
На другой день работник Матей сходил в Путим за старым Гайдой. Гайда приехал с женой.
Старый Гайда был бедняк: они с женой батрачили, ходили на поденщину, тем и жили.
Гайда с помощью жены стал пилить сверху ствол старого дуба, обрубал ветви топором; оба за целое утро не проронили ни слова.
В полдень, придя с женой на башту пообедать и отдохнуть, старый Гайда уже в комнате сказал сторожихе:
– Поверите ли, матушка, будто самого себя по живому телу режу.
Гайдова положила ложку, и слезы заблестели у нее на глазах.
– Что вы плачете?
– удивилась сторожиха.
– Поверите ли, матушка, - повторил старый Гайда, - кабы не стыд, я бы тоже заплакал.
– Как вспомню, матушка, - всхлипывая, промолвила Гайдова, - что я тридцать лет тому назад под этим самым дубом со стариком своим познакомилась.
– Я молодой тогда был, - вздохнул Гайда.-Не думал, что придется на старости лет горе мыкать. Иду раз по плотине…
– Вдруг град!
– жалобно подхватила Гайдова.
– Я в дуб залез, - продолжал Гайда.
– А я как раз тоже через плотину шла, - перебила мужа Гайдова.
– Начался град; не знаю, куда спрятаться, да и влезла в дуб.
– Там и познакомились, - опять вздохнул Гайда.
– А теперь вот приходится его пилить… Грусть-тоска нас взяла, как вспомнили мы, что молоды были, и так много с тех пор пережить пришлось…
Целую зиму башту отапливали старым дубом.
Но повесть о нем была бы неполна, если не прибавить, что весной от одного его корня, ушедшего в плотину, проклюнулся маленький росток будущего дубка.