Повитель
Шрифт:
— Полежу пока.
— Под лежач камень и вода не течет… Хозяйство-то хиреет… Один конюшишко был — и тот ушел…
— Бог даст — поправим хозяйство.
— Бог, бог!.. На бога надейся, да сам не плошай. — И тянул нудно свое: — Люди-то вон за святое дело… Сейчас Игната Исаева сынка видел. Орел…
— А вдруг Андрюха вернется? — со злостью спрашивал Григорий.
Старик опять плевался и уходил. Григорий смотрел в потолок, вспоминал почтаря. Угадал, усатый дьявол! Разбудил, да уж и не дадут теперь уснуть, видно…
7
Круто заворачивала
… Случалось, заставала его непогодь в открытом озере. Темные, тугие волны, играючи, бросали лодку с гребня на гребень, грозя каждую минуту потопить ее.
Но Григорий знал: в такое время лучше все-таки держаться подальше от земли. Поиграют волны с лодкой, надоест — успокоятся. Надо только умело править, ловко увертываться от их ленивых ударов. А там, у берегов, словно обезумев от злобы, волны идут приступом на каменные утесы, дробятся о гранит, длинными, израненными языками, роняя клочья шипящей пены, жадно, торопливо лижут отлогие песчаные отмели. Кипит вода, нервной дрожью гудит земля, звенят стволы растущих поблизости деревьев, готовых вот-вот переломиться. Попробуй приблизиться к берегу! Первая же волна разобьет лодку вдребезги, ненасытная пучина проглотит. Проглотит шутя, между делом, не заботясь о том, что ему, Григорию Бородину, хочется жить. Проглотит и тотчас забудет о своей жертве…
Нет, лучше держаться посередине озера, подальше от кипящих, гибельных берегов. Отцу что? Он жизнь свою — сам говорит — прожил…
Когда объявили мобилизацию в колчаковскую армию, Григорий понял, что придется идти воевать. Он знал, что с Зеркаловым шутить опасно. Но, надеясь неведомо на что, медлил день, другой. Отец поглядывал на него торжествующе: теперь-то, мол, пойдешь.
И Григорий собрался уж идти к Зеркалову, когда отец, ворвавшись в дом с улицы, заорал:
— Чего ты ждешь, чего ждешь, боров вонючий?! Ведь мобилизация. На пункт вон никто не явился, дак Гордей рвет и мечет.
— Как не явился? — переспросил Григорий, чувствуя невольно какое-то облегчение.
— Не явился, да и все. Говорят, кому служить — все к Андрюхе убежали. Иди ты, сынок, к Гордею, иди, ради бога, покажи пример. Зачтется нам потом.
— А почему я должен первым лезть?
— Так ведь… Потому и не явились, что некому… А ты…
— И я подожду тогда, — упрямо проговорил Григорий.
Старик как стоял, так и сел на лавку.
— Гордей-то… тебе, дураку, неизвестно… пострелял тех сегодня, чьи сыновья не явились, а в лес убегли… Самолично по домам ходит. И к нам придет… вот те крест, придет!..
— Ну-к, что ж… Я же не убег к Андрюшке… А может, забудет да не придет…
Отец сидел, упираясь в лавку обеими руками. Потом встал и решительно сделал несколько шагов к двери.
— Не придет? Не-ет, я сам к нему пойду… Мне какой резон пропадать за тебя? Пойду да скажу: забери ты его к черту да выпори так, чтоб шкура со спины слезла… Кончилось мое терпе..
Договорить отец не успел. Григорий в несколько прыжков очутился возле него, схватил его поперек, пронес по комнате и бросил на кровать.
— Я тебе пойду! Я тебе пойду! — несколько раз повторил Григорий, тяжело дыша. И, видя, что отец
Старик несколько секунд смотрел на сына, приподнявшись на руках. Потом тяжело упал на подушку.
— Вырос — ладно… С батькой справишься — куда мне теперь до тебя, — жалобно простонал Петр Бородин. И добавил уже совсем другим голосом, не предвещавшим ничего доброго: — Не сегодня, так завтра схожу к Гордею. Не удержишь ты…
Григорий спокойно отошел в угол и так же спокойно проговорил:
— Тогда пеняй на себя!.. Пока ведь никто не знает, где кости цыганские лежат…
У отца отвисла нижняя челюсть, Григорий увидел черные, полусгнившие обломки зубов. Он ждал, что скажет отец. Но отец молчал, не в силах выговорить ни слова…
С этого дня он оставил Григория в покое.
Гордей Зеркалов пока не приходил, будто и в самом деле забыл о Григории Бородине.
А Григорий только иногда ночью выходил из дома подышать свежим весенним воздухом. Дверь отворял осторожно, чтобы не скрипнула. Садился в темном углу между стеной дома и крыльцом на врытую в землю лавочку, смотрел на темное, в беспорядке прошитое золотом небо, думал о разговорах с отцом… «Хозяйство хиреет!.. Хозяйство! На кой черт оно теперь нужно… Ныне такие, как Андрей, верх берут…»
И снова ненависть к Веселову всплывала на поверхность, прорывалась наружу. Но теперь это была не просто ненависть к человеку, который исхлестал его тогда плетью за Дуняшку. Примешивалось сейчас к оскорблению, к жгучей ревности понимание того, что Андрей Веселов отобрал не только Дуняшку. «Хозяйство хиреет. Растеребило его, разметало, как вихрем, тот пласт сена на лугу. И виноваты в этом такие, как Андрюха, как Федька Семенов…»
Однажды, размышляя так, Григорий не заметил, как через забор перемахнула тень. Вздрогнул от шагов, раздавшихся рядом, вскочил и замер, чуть пригнувшись, готовый прыгнуть на проступившую из темноты человеческую фигуру, мертвой хваткой вцепиться в горло, если что…
Но человек, не подходя близко, остановился и предупредил:
— Тихо, Григорий. Не шуми.
— Тереха?!
— Я. Иду, понимаешь, мимо. Смотрю, сидишь…
— Ишь ты, разглядел…
— Ага… Мы все видим, — не замечая ядовитой иронии в голосе Григория, ответил Терентий. — Ну и, думаю, зайду к старому другу.
— К друзьям через калитку ходят, — холодно произнес Григорий, усаживаясь на свое место.
— Э-э, для нас и так привычно. Поповская ограда повыше была, — стараясь казаться беспечным, проговорил Терентий, подошел и сел рядом с Григорием. — Ну, здравствуй, что ли. Отдыхаешь?
— Допустим, — коротко ответил Григорий, явно показывая, что не расположен разговаривать.
Терентий покусал в темноте губы, чтобы сдержать закипавшее бешенство. Ровным голосом спросил:
— Ну, как живешь?
Григорий вскочил, сунул руки в карманы, стал перед Терентием.
— Ты чего тут заливаешь? — почти крикнул он. — «Как живешь?» Говори уж прямо, чего надо…
— Тихо, ты! — властно прикрикнул Терентий, не трогаясь с места. — Что же, прямо так прямо. Садись.
Григорий сел, облокотившись на колени, нагнул голову.