Повод для оптимизма
Шрифт:
Но у меня не было никаких инструментов для лоботомии, а главное времени, необходимого для операции. С минуты на минуту могла нагрянуть погоня. Вопрос стоял так: жизнь этого ребенка-метиса или моя жизнь и связанная с ней Тайна, от которой зависят многие.
– Хорошо, что послали за врачом, - сказал я хозяину.
И тут Этуйаве допустил нетактичность. Впрочем, нетактичность - слишком слабо сказано. Это была неосторожность, которая могла бы стоить мне жизни. Акдаец со странной настойчивостью сказал:
– Но ведь ты - доктор. Так мне сказал Длинный.
Он имел в виду Густава. Я замер, сдерживая дрожь в коленях. Неужели это была просто неосторожность
Может быть Густав говорил это разным людям и с определенной целью? Решил заработать? Но ведь он мог продать меня гораздо проще и быстрее. Значит, проговорился? Но тогда почему оставил в живых индейца? Проговорился и не заметил этого? Выходит, Густав уже не тот, каким я знал его? Не человек дела, за каждым словом которого скрыта цель?
Не удивляйся, старина, ведь может оказаться, что и ты не такой, каким он знал тебя. Чего только не сделает с человеком время да еще вкупе с такими помощниками, как страх и ненависть!
– Помогите ему!
– настаивал Этуйаве.
До него ли мне сейчас? Я продолжал размышлять: итак, в лучшем случае это знает уже не только акдаец, но и хозяин дома и вся его семья...
– Этуйаве знает здесь человека, у которого есть белые горошины, нетерпеливо сказал акдаец.
– Помогите. Ведь у мальчика болит...
Таблетки, он говорит о таблетках, думаю я. У меня тоже есть таблетки. И порошок. Есть порошок, и нет времени для операции...
Моя рука поползла в карман и нащупала плоскую коробочку. Это было очень сильное средство.
– Длинный ошибся, - сказал я акдайцу.
– Я не врач. Но у мальчика скоро перестанет болеть голова. Еще до того, как приедет врач. Вот возьмите, пусть выпьет.
Я отсыпал в стакан с мутной жидкостью, вероятно, боком манго, немного порошка и сказал хозяину:
– Вскипятите для него крепкий чай, дайте настояться и остыть. Пусть мальчик выпьет сначала холодный чай, а потом это...
Акдаец благодарно кивнул мне и спросил:
– Когда надо выезжать?
– Сейчас, - сказал я, думая: он знает, но он уезжает со мной. Они знают, но у меня теперь есть гарантия, что они никому не скажут. Густав знает, но он далеко. Кто же еще знает? Кого мне надо бояться?
Я продолжал думать об этом и тогда, когда мы нагружали лодку. Хозяин дома приставал к нам, предлагая в дорогу то одно, то другое. Он готов был отдать все, что имел, в том числе и свое оружие. Но я выбрал только пистолет "вальтер" и охотничье ружье фирмы "Крафт". У хозяина оставалось еще одно ружье одноствольное, с испорченным затвором. Я убедился, что этого полудикаря не сдерживают заботы о завтрашнем дне, о будущем благополучии дома и семьи. Почему он и ему подобные не умеют заботиться о себе? Видимо, причину надо искать в его смешанном происхождении от завоеванных и завоевателей, а точнее - в африканской крови, текущей в его жилах. Природа навечно распределила силы и возможности между людьми, народами, расами так же, как и между другими своими созданиями: львами и антилопами, тиграми и ланями, волками и овцами. Тем самым она уготовила им разные судьбы. Но вот вопрос - не было ли порабощение акдайцев случайностью? В самом ли деле они принадлежат к низшей расе, как утверждали их угнетатели? А может быть, кому-то было выгодно так утверждать, природа же предопределяла совсем иначе?
Не знаменательно ли, что наконец-то существует прибор, который может способствовать восстановлению
Хозяин долго стоял на досках причала и махал рукой, глядя нам вслед. Он повторял: "До свидания, господин, сохраним друг о друге самые приятные воспоминания". "Сохраним, но ненадолго", - мысленно отвечал я. Там, в хижине, все было сделано мною точно и незаметно. Я был уверен, что когда хозяин вернется в дом, то вместе с остальными членами своей семьи набросится на остатки поросенка и недопитое виски. А потом они надежно забудут обо мне. И если гончие нагрянут, то не смогут ничего узнать...
Ах, Густав, Густав, думал я, что же это было с твоей стороны - ошибка или злой умысел? И то, и другое могло бы дорого обойтись мне...
За поворотом реки исчезали жалкие домишки поселка.
26 августа.
Шестой день мы в пути. И только сегодня я смог заставить себя записать хотя бы несколько строк, чтобы когда-нибудь они напомнили мне "зеленый ад". Я многому научился за это время, ко многому привык. Здесь, в джунглях, не бывает нерадивых учеников. Выбор небольшой: либо учится, либо погибает. "Зеленый ад" не дает времени для исправления нескольких ошибок одна-единственная оказывается последней.
Сейчас мне бы не понадобилась пластическая операция, чтобы изменить облик. Даже близким друзьям пришлось бы долго узнавать меня - выхоленного интеллигента, сердцееда с тщательно подстриженными усиками и мечтательными голубыми глазами - в заросшем рыжими волосами лесном человеке. Моя белая, нежная кожа покрылась язвами и коростой, глаза ввалились, взгляд стал настороженным, как взгляд зверя. Я и сам часто не узнавал в этом существе себя - ученого с мировым именем, блестящего экспериментатора, не боявшегося ставить опыты, за которые мракобесы разных мастей, так называемые "гуманисты" готовы были сжечь меня на костре. Куда девались моя отточенная изящная мысль, мое тщеславие, мои снобизм и брезгливость, весь уклад моих привычек и наклонностей, составляющий основу личности? Много ли от нее осталось? А что уцелеет в будущем?
Я мылся и чистил зубы только в первые два дня. Старался не поддаваться ни палящему солнцу, сводящему с ума, ни страху перед погоней, ни жажде, ни враждебному миру насекомых. Пожалуй, последнее было страшнее всего. Днем в лодке меня донимали мухи и осы. И тех и других здесь были мириады - разных мастей и окраски, разной степени ядовитости. Однако все они с одинаковой жадностью набрасывались на меня, на мою тонкую кожу, которую им легко прокусить, чтобы отложить под ней личинки. Иногда, чтобы извлечь личинку, мне приходилось делать разрезы. Со временем Этуйаве научил меня выкуривать личинки из-под кожи, пуская в разрезы табачный дым.
Мухи усаживались на мне так плотно, что не оставалось свободного места, и следующие садились уже на них самих, высасывая из них мою кровь и лимфу, которой они только что напились. Когда же в самое жаркое время дня мы укрывались под душной сырой тенью кустов и деревьев, на меня нападали полчища клещей-кровососов, а потом часами приходилось счищать их с себя, иногда отдирая вместе с клочками кожи.
– Не надо делать так, надо иначе, - говорил Этуйаве.
– Разотри.
Он с силой проводил по моей коже своими ладонями, жесткими, как наждак, и растирал клещей в скользкую кашицу. Если дать ей затвердеть, она покрывала кожу сплошной коркой. Я смотрел на него, как на сумасшедшего, и с удвоенной яростью принимался счищать отвратительных насекомых.