Поворот судьбы
Шрифт:
— Хорошо, Стив. Ты собираешься заменить мою рубрику комиксами?
— Конечно, — ответил мой босс. — Не буду обманывать. Так, шутки в сторону. Нам надо встретиться и поговорить. Если не сегодня, то…
— Сегодня вполне подходящий день, — сказала я ему.
Положив трубку, я подумала: что может принести предстоящая встреча? Так или иначе, но перспективы мне виделись весьма грустные. Я стала перебирать разные варианты, но они смешивались у меня в голове, и я отчаянно пыталась сосредоточиться, как будто отбирала ингредиенты для супа. Хорошо, хорошо. Они решили прибегнуть к услугам независимого журналиста, которого пригласили в штат. У них появилась новая кандидатура на мое место. Они вздумали изменить рубрику и превратить ее в «Он и Она», когда на один
— Но я не могу рассчитывать на то, что смогу все время ходить по выставкам орхидей, — сказала я, не осознавая, что еще не закончила разговаривать по телефону с редактором.
— Что? — проблеял Стив на другом конце провода.
— Это ребенок зашел в комнату.
Было девять утра. Бог ты мой, наверное, Стив решит, что я сошла с ума. Даже Аори была в детском саду.
— Извини. Я приду сразу после того, как выступлю с речью в клубе…
— Годится.
Мы попрощались.
Я медленно опустилась на холодную плитку пола в ванной комнате и начала восстанавливаться, как меня учил доктор.
Психотерапевт, к которой меня отвела Кейси (я побывала у нее всего дважды), научила меня принимать ситуацию «как она есть» (в моей жизни таких ситуаций до сих пор не было, поэтому для меня это был «свежий старт»). На первой же встрече Джанет сказала: «Главное — не думать, что ситуация не изменится к худшему». Это прозвучало, как начало романа. Ладно, я успокоила себя тем, что мне не придется слушать ерунду о счастливых открытиях, которые дают нам любые жизненные перемены, и о том, что вселенная закрывает перед нами двери, но оставляет открытым окно. Джанет заявила, что я обязана принять свою судьбу такой, как она складывается. Еще она сказала, что на следующем этапе я должна постараться вернуться к своему привычному режиму. «Философия отрицания иногда очень полезна, Джулиана. Люди с рассеянным склерозом, как и с любым другим диагнозом, не могут жить в состоянии постоянного стресса или с ощущением кризиса», — говорила мне Джанет, крупная женщина в возрасте после тридцати. Она приходила на работу в шарфах, надетых поверх пальто, но, возвращаясь домой, очевидно, забывала о них, поэтому ее кабинет стал напоминать восточный шатер с разноцветным убранством. Кроме того, в кабинете можно было увидеть бронзовый тюльпан, плоскую гранитную статуэтку, изображавшую мужчину и женщину, смотрящих друг другу в глаза, и стеклянный овал в виде яйца, поверхность которого казалась надтреснутой. Эти вещи притягивали. Я видела нечто подобное и в кабинете у Кейси. Даже взрослым необходимы игрушки, чтобы смягчить горечь предстоящих открытий и решиться на мучительный выбор. Я чувствовала иногда необыкновенное облегчение, зная, что на соседней кушетке не увижу ни Гейба, ни Каролины, которые не могли бы понять ни моего состояния, ни моего настроения.
Для человека, который, фигурально выражаясь, не знает, где он может оказаться через мгновение — на тропическом острове или в федеральной тюрьме, — философия отрицания была спасением. Альтернативой ей могла стать жалость к себе, которая привела бы к неминуемой психологической гибели. Эмоциональный паралич, осознание, что ты жертва, — что может быть хуже этого? Семья пострадает не меньше тебя самого. Я не могла позволить себе погрузиться в пучину жалости и слез, особенно сейчас, когда переживала «ремиссию». (Позже мне предстояло узнать, что под ремиссией понимается не только нормальное самочувствие, когда с тобой не происходит ничего ужасающего.) В тот момент, накануне Рождества, я ощущала себя энергичной и благодарной миру за то, что мне даровано здоровье. Для меня весь свет был, как будто очерчен ярким маркером.
Я с удовольствием занялась тем, что всегда доставляло мне наслаждение, но на что у меня вечно не хватало времени, — музыкой и книгами. Я чувствовала себя, как выразился бы Лео, словно рыба в воде. Я складывала
Рождество минуло, надолго оставив после себя ощущение праздника. Мы поужинали с Конни и Кейси. Потом был памятный момент раздачи подарков детям. Для Аори мы купили игрушечный «Харлей», для Гейба — стереосистему, а для Кары — подержанный, но отличный ноутбук. Конни связала нам всем по свитеру, даже для Лео.
Теперь я осознаю, что тот период был словно пробуждением ото сна. Теперь я знаю, что все совсем не так. Прелесть моих драгоценных дней может быть грубо нарушена вмешательством чьей-то грубой руки. Сначала уйдут силы, затем надежда. Но как только наступит облегчение, надежда вернется. Тогда я этого не понимала. Я видела, что мне лучше, и этого было достаточно. Даже если бы я знала, что впереди меня ждет ухудшение, то вела бы себя точно так же, хотя бы для того, чтобы досадить Лео и своей болезни. Джанет была права. Кейси велела слушаться ее, и она была права.
Джанет убивала меня только одним — упрямым желанием называть вещи своими именами. Я, конечно, любила правду, но, как сказал поэт, по чайной ложке в день.
— Вам не поставили окончательного диагноза. Во всяком случае, он не прозвучал как приговор. Может, вас ждет нормальная жизнь, а может, у вас впереди десять плохих дней, которые не повторятся в ближайшие десять лет.
— Я беспокоюсь только о том, чтобы функционировать нормально каждый день. Теперь я заинтересована в этом, как никогда прежде, — сказала я, играя стеклянным овалом и перекатывая его в руках.
— Теперь, как никогда прежде? Наступят ли лучшие времена? — спросила Джанет, наклоняясь вперед.
— Ну, когда мой брак… Когда мой муж… До того, как он уехал…
— Вы накануне развода?
Накануне развода, накануне развода. Эти тяжелые слова словно затянули паутиной всю комнату, наполнив ее гулким эхом. В них прозвучало что-то грозное, страшное, как в старом слове «прелюбодеяние». Мне показалось, что надо поднять ногу и раздавить их, как какую-нибудь нечисть.
— Нет, мы не собираемся разводиться. Мой муж уехал надолго…
— В командировку?
— Нет, это скорее паломничество…
— Как долго он будет отсутствовать?
— Наверное, еще несколько месяцев.
— Что он говорит о вашей ситуации? Что он думает по поводу того, что вы противитесь медикаментозному лечению?
— Я не знаю.
— Мужчины часто не желают связывать себя с выбором такого рода. Они не могут вылечить женщину, не могут решить, что делать, поэтому чувствуют себя беззащитными.
— Нет, вы не поняли. Он не знает, потому что я ему не рассказала, — объяснила я, поставив яйцо и взяв статуэтку мужчины и женщины, которые напоминали мне картинки монолитов с острова Пасхи.
— Джули, но вам обязательно надо рассказать ему о том, что с вами стряслось, — сказала Джанет.
Я тяжело опустила статуэтку на стол.
— Я не рассказала, так как не могу с ним связаться. Нет, не так. Он не обижен… Не в опасности…
А затем я вдруг поймала себя на мысли, что не знаю этого наверняка. Возможно, он где-то умирает от жажды. Это было бы великолепно. Я подумала: «Бог ты мой, я даже не допустила мысли о том, что он может нуждаться во мне. У нас разные фамилии, его родители во Флориде, и как в случае чего можно связаться с нами?»