Поворот
Шрифт:
— Ладно, — сказал я, — подумаю. А вы вот мне что скажите: скажем, я старичка проводил — это как? Потерянное время или нет?
— Хитер! — засмеялся дядя Саша. — На доброе дело время жалеть не надо.
— Да, а вы приписали.
— Ну, ладно, — засмеялся он, — скостим полчаса на доброе дело. Но ведь все равно — плоховато.
— Плоховато. А… а… Мишку будить разве не доброе дело?
— Это я тебе уже разъяснил.
— А отца искать?
— Ты дикарь или цивилизованный человек? Телефон на что?
— А две копейки?
— Ты, парень, не только
— Ага! Не все так-то просто. Вот ванна, например. Как же я успею, когда там…
— Марш отсюда! — закричал дядя Саша. — Он мне тут еще квартирные дрязги разводить будет!
Я вежливо сказал ему «спокойной ночи» и добавил что-то насчет того, что у летчиков должны быть железные нервы. Он засмеялся и погрозил мне пальцем.
— А между прочим, — сказал он, — интересно, почему это у тебя от 17.15 до 18.00 сорок пять минуток «сгорели голубым огнем»? А?
Ну, что ты с ним делать будешь?! Уел ведь все-таки.
— Да так, — сказал я. — Так вот… как-то…
Дядя Саша хмыкнул и уткнулся в книгу, а я пошел домой и почти сразу лег. Подумать было над чем. И я стал вспоминать этот день. И, во-первых, вспомнил те сорок пять минут: от 17.15 до 18.00. А было вот что. После того как мы расстались с батей, я сразу побежал домой. Бежал, бежал, а на углу Моховой и Белинского растянулся на тротуаре. Какой-то тип подставил мне ногу, и я шлепнулся носом вперед. Правда, удачно шлепнулся — носа не расквасил. Вскочил злой, как черт. Смотрю: стоит здоровенный парень, черный, как цыган, и смеется. И зубы у него, как у нашего Повидлы — белые-белые и мелкие; мне даже показалось, что у него и клыки собачьи есть. Глаза у него маленькие, как бусины, и темные-темные, так что кажется, их вовсе и нет, а просто черные дырки вместо глаз. Мне стало почему-то страшновато. А он смеяться перестал, и рожа у него стала странная, словно ее перекосило на одну сторону. Он взял меня за плечо, прямо как будто клещами вцепился, и сказал:
— Не торопись.
Я даже рот открыл от удивления: такой здоровый парень, а голосок писклявый. Я сразу перестал его бояться.
— Куда торопишься? — спросил он.
— А тебе какое дело?!
Я попробовал вырвать плечо, но он сжал его еще крепче.
— Не сердись, не сердись, — запищал он. — У меня к тебе дело есть. Ты на Моховой живешь?
— Ну, на Моховой, — сказал я нехотя, — а тебе-то…
— А в каком доме?
— Да тебе-то что? — заорал я.
— Значит, надо, коли спрашиваю.
— Пусти! — сказал я. — Ой! В этом, в этом! — я ткнул пальцем в сторону своего дома.
— Так, — сказал он, — а из двадцать седьмого кого-нибудь знаешь? Пацанов каких-нибудь?
— Знаю, знаю! Пусти!
— Кого знаешь?
— Слушай, — завопил я, — отпусти ты мне плечо, я тебе и так скажу.
— Сбежишь?
— Нет!
— Дай честное, —
— Да ей-богу, не сбегу! — сказал я. Буду я еще каждому типу честное пионерское давать.
— Ишь, ты! — удивленно пропищал он и отпустил мое плечо.
Я все-таки хотел дать деру, но что-то меня удержало. Вдруг стало интересно, что этому типу надо и кто он такой.
— Костьку из двадцать седьмого знаешь? — спросил он. — Фуфлу?
Тут уж мне совсем интересно стало — какие у этого типа могут быть дела с Фуфлой?
— Знаю.
— Тогда сходи к нему, он в тридцать первой квартире живет. И скажи, что его ждут.
— А кто? Ждет-то кто?
— Скажи… сосед. Понял? Я тут в садике буду. Ну, топай. Погоди. — Он снова ухватил меня за плечо. — Если его дома нет, ты никому ничего не говори. Понял? Только ему. Да смотри, если смоешься — я тебя из-под земли достану. — И он опять засмеялся, и глаза у него опять стали как две черные дырки.
Я пошел, а почему пошел, и сам толком не знаю. Не то что испугался, пожалуй, любопытно мне стало и подозрительно что-то, больно уж тип какой-то странный.
В тридцать первой квартире мне открыла дверь толстая накрашенная, как кукла, женщина в халате.
— Тебе кого, мальчик? — спросила она.
— Мне… Фуфлу, — сказал я и осекся. Вот ляпнул!
Она засмеялась.
— Кого, кого?
— Костю, — вдруг вспомнил я.
— Костю? — она посмотрела на меня подозрительно. — Зачем?
Ненавижу врать, да что тут сделаешь…
— У нас сегодня… тренировка… футбол.
— Футбо-ол? — удивилась женщина. — А я и не знала, что…
И тут в переднюю вышел сам Фуфло, собственной персоной. Увидел меня и разинул рот.
— Ты чего? — спросил он, когда пришел в себя.
Женщина смотрела на нас во все глаза.
— Ты что, не знаешь, что у нас тренировка сегодня! — заорал я. — Всю команду подводишь.
Фуфло опять разинул рот. Потом закрыл его и хотел что-то сказать, но я ему не дал.
— Пошли-пошли, нечего тут! — снова заорал я и стал толкать и тянуть его к двери, а он снова разинул рот и так с разинутым ртом я вытащил его за дверь.
Он перевел дыхание и сказал свирепо:
— В глаз захотел, да? Чего приперся?
Я ему сразу сказал, в чем дело.
— Какой еще сосед? — спросил он. — Со… сед?! — он вдруг запнулся и даже позеленел. Стоит передо мной — длинный такой, неуклюжий, волосы чуть не по плечи, губу нижнюю выпятил, моргает, и от нахальства ни шиша не осталось.
— Ну? — спросил он тихо. — Где ждет-то?
— В садике, на Белинского.
— Черный?
— Черный.
— П-перекошенный?
— Перекошенный.
— Визжит?
— Пищит.
— Он, — сказал Фуфло и вздохнул. Да так вздохнул, что мне его жалко стало. Мой пес Повидло так вздыхает, когда ему тяжело.
— Может, не пойдешь? — спросил я.
— Чего уж, — сказал Фуфло и опять вздохнул, — пойду.
Мы вышли из парадной на Моховую. Фуфло огляделся по сторонам и пошел к садику. Я пошел за ним.