Поворотный день
Шрифт:
— Вот досада, — отчаяние сквозило в голосе молодого офицера. — Телефон не работает. Свинцов! — крикнул он, не поворачивая головы. — Пошли проверить линию!
— Слушаюсь, ваше благородие, — звонко ответили снаружи.
Поручик, торопливо надевая шинель, извинился перед полковником:
— Думаю, ждать нет резона, ваше сиятельство. Я провожу вас в штаб узла связи. Оттуда легче соединиться с Андреем Григорьевичем.
У Дундича еще раз шевельнулось подозрение: очень уж настойчиво предлагает себя в проводники этот франт. Неужели что-то заподозрил и теперь хочет лично передать
— А как же караул, дорогой друг? — с очаровательной улыбкой предостерег он Нуждина.
— Разрешите откровенно, ваше сиятельство? — глянул поручик в настороженные глаза полковника.
Тот кивнул и, достав золотой портсигар, вынул папиросу, предложил Нуждину.
Оказалось, после вчерашней пирушки у госпожи Пайковой, на Московской двадцать один, поручик страдал головной болью, а сердце его съедала черная ревность: разошлись ли его собутыльники или кое-кому подфартило, и он теперь нежится в пуховых перинах Веры Васильевны? А тут такой удобный случай, вместе с князем он легко доберется до Дворянской, а там до особняка Панковой один переулок.
Полковник слушал сочувственно. Не дав закончить, уже весело приказал одеться и быть его сопровождающим.
В помещении узла связи их встретил пожилой капитан. Узнав, в чем дело, начальник узла беспомощно развел руками:
— Телефон не работает. Очевидно, где-то на линии диверсия. Выясняем. Могу предложить, господин полковник, телеграф.
— Буду весьма признателен.
Дежуривший у аппарата унтер-офицер связался со штабом Шкуро, но оттуда ответили, что генерал занят. Но его поручению вести разговор будет начальник штаба полковник Бантовский.
— Передавайте, — несколько огорчился молодой князь. — Седьмой гусарский полк группы генерала Савельева прибыл в распоряжение генерала Шкуро и ждет дальнейших приказаний.
— Карту! — обратился капитан к поручику, прочитав сообщение из Воронежа.
Нуждин взял со стола десятиверстку.
«Держитесь южнее станции Графская, которую мы оставляем. Форсированным маршем следуйте до станции Отрожка. Ясно?» — выдавил аппарат длинную ленту, испещренную черными буквами.
— Ясно, — ответил Дундич, обдумывая, как теперь быть с пакетом.
Можно передать капитану и попросить срочно доставить в штаб. Но кто знает, попадет ли письмо лично генералу или его прочтет адъютант? И вообще, мало ли что может случиться с нарочным. Надо попытаться побывать в штабе самому. Конечно, риск огромный. Можно нарваться на личного знакомца князя. Но волков бояться — в лес не ходить…
— Когда примут в штабе? — спросил Дундич унтер-офицера, будто тот мог сам решить вопрос.
Спустя несколько минут пришел ответ: «Буду рад личному знакомству через час».
Дундич с легким вздохом взглянул на циферблат. Офицеры сделали то же самое. «Полчаса до города, полчаса назад. По дороге можно повредить линию связи. Рискнем», — принял он решение и снова наклонился к телеграфисту.
— Буду в сопровождении поручика Нуждина, — продиктовал Дундич.
Просветлевшее лицо поручика тут же потускнело, как только Бантовский сообщил, что ждет полковника Дундадзе одного.
Выйдя из дома, Дундич
Въехали в старинный парк, Дундич попросил Шпитального прочитать все же, что пишет «наш друг».
— «Милая Верочка! Страдаю. Передай с подателем для меня бутылочку коньяка. Серж», — то и дело ухмыляясь, прочитал ординарец.
— Заедем? — с надеждой спросил Князский.
— Заедем! — пообещал Дундич. — После штаба.
На Большой Дворянской не только не чувствовалось приближение фронта, но не было заметно вообще, что Воронеж прифронтовой город. Мелькали фаэтоны, дрожки, кареты; красочные вывески магазинов, кафе, ресторанов зазывали желающих утолить голод и жажду: огромные афиши кинематографа приглашали публику посмотреть последнюю ленту с участием несравненной Веры Холодной; праздная публика медленно фланировала по тротуарам. И если бы не группы офицеров возле штабных зданий да редкие патрули, можно было бы подумать, что Воронеж находится вообще на невоюющей территории.
Вот и сияющий огромными голубыми окнами «Бристоль». Дундич, передав повод Шпитальному, поправил папаху, одернул бурку и, приложив руку к груди, убедился — пакет на месте, сердце стучит не громче обычного. Внешне все выглядит нормально, но, взглянув на приятелей, заметил их необычное волнение: как-никак, а ведь к самому идет. Вдруг примет «сей минут», вскроет, прочтет — ноги не успеешь унести. Хотел что-то сказать, передумал, привычно ободряюще подмигнул. Для верности расстегнул — по забывчивости — кобуру, на всякий случай.
С необыкновенной легкостью — все-таки сильно напряжены нервы — открыл огромную дверь. Не обратив внимания на часового, шагнул в прохладную полутьму вестибюля, направился к столу под высоким зеленым торшером. Навстречу нехотя поднялся капитан с черной повязкой на рукаве. В свете торшера сверкнул серебряный череп. «Из личной охраны», — догадался Дундич, чувствуя, как неприятный холодок пробирается к сердцу.
Сколько раз встречался он с врагом один на один не в сабельной атаке, а в штабах, ресторанах, на квартирах. Казалось, пора бы привыкнуть, поверить в свои возможности. Нет, всякий раз, особенно поначалу, он волнуется больше обычного. Вот и сейчас главное — соблюсти выдержку. Не дать повода не только заподозрить, но даже усомниться. Побольше уверенности в себе, этакой легкости в разговоре, умения ошеломить каким-нибудь пикантным пустячком, недавно происшедшим в верхах, вовремя дать понять о твоей более чем широкой осведомленности, а если к тому же выпадет мизерный случай и ты сумеешь рассказать новый анекдот, тебе цены не будет, особенно среди молодых. Не один раз Дундича выручала выдержка, это истинное вхождение в образ созданного его воображением человека.