Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке
Шрифт:
Существование такого типа послов и посланников в начале XIX века ещё было как-то оправдано — таково время. Но факт тот, что эти люди, известные также под мягким ироничным названием «горчаковские дипломаты», служили в Министерстве иностранных дел до последних дней его существования, когда деловитость, прагматизм и настойчивость стали выходить на передний план и вытеснять «салонную дипломатию».
Человеком старого закала и дипломатии Венского конгресса 1814–1815 годов, в которой важное место отводилось светским манерам, внешнему лоску и разным условностям, был директор Московского архива князь П. А Голицын. Д. А. Абрикосов, выходец из купеческой семьи и работавший первое время в Московском архиве, воспылал желанием стать «настоящим» дипломатом. Князь заметил его, взял над ним шефство и стал приглашать к себе домой и обучать его азам дипломатии.
Типичным представителем «салонной дипломатии», ставшим «притчей во языцех» для всех записных критиков «гнилой» дипломатической аристократии, был царский посланник в Лиссабоне барон Эрнст П. Мейендорф. (Не путать с другим Мейендорфом, малолестную характеристику на которого составил ещё посол в Копенгагене К. Буксгевден.) Яркий портрет этого дипломата оставил работавший с ним в конце 1890-х годов И. Я. Коростовец:
«Барон был типичный представитель старой дипломатии с барскими наклонностями, но довольно узким кругозором. Дипломатия в его глазах заключалась в представительстве, приёмах во дворце и вообще в этикете и традициях и в показном престиже… Он остроумно злословил и всех осмеивал, не замечая, что сам отстал от века и что над ним также смеются… Он придавал больше значения хорошему обеду или рауту, блестящему приёму во дворце или разговору с королевой, чем решению какого-нибудь дела… Я являлсяежедневно в миссию, но не столько для сочинения бумаг, к коим барон питал органическое отвращение, сколько для бесед весьма поучительных. Он рассказывал светские новости, пересыпая их злословием и анекдотами, порицал нашу политику, варварство русского народа и вообще русскую некультурность и дикость, тупоумие русского правительства и промахи дипломатии, предрекая революцию».
Узнав о назначении к себе секретарём Коростовца, Э. П. Мейендорф попросил его на пути в Лиссабон заехать в Париж и провентилировать у тамошнего посла барона Моренгойма возможность представиться Николаю II, когда тот с официальным визитом будет находиться во Франции. Коростовец, не подозревая подвоха, взялся выполнить поручение будущего начальника и встретился с Артуром Павловичем Моренгоймом. Парижский барон встретил Коростовца весьма холодно и в грубой форме дал понять ему, что появление лиссабонского барона в Париже будет неуместно. На нет и суда нет — Коростовец откланялся и поехал в Лиссабон.
По приезде в португальскую столицу он доложил Мейендорфу о результатах своей беседы в Париже и был удивлён, когда посланник весело рассмеялся и сказал, что иного ответа он от Моренгойма и не ожидал. На недоуменный вопрос Коростовца, зачем же он тогда вообще возбуждал своё ходатайство, посланник пояснил, что он хотел лишний раз подразнить Моренгойма. Оказывается, в бытность совместной работы в посольстве в Риме бароны поссорились и с тех пор ненавидели друг друга. Заканчивая своё пояснение, лиссабонский барон сказал, что парижский барон — вовсе не барон, а варшавский еврей и самозванец. Когда Александр III проводил среди баронов-самозванцев чистку, он якобы пощадил Моренгойма из-за высших политических соображений. Моренгойм вёл в тот момент важные переговоры с французским кабинетом о заключении стратегического соглашения о «сердечном согласии», и царю было не с руки подрывать и свой престиж перед французами, и их доверие к представителю России, поставившему подпись под Конвенцией.
Мы выяснили, что лиссабонский барон был неправ, утверждая, что его парижский коллега — самозванец. Нет, Моренгойм был, что называется, настоящим бароном — его предки получили дворянство и дворянский герб из рук самого австрийского кесаря Леопольда II. Архивы сохранили на сей счёт любопытный документ — уведомление императорского посла А П. Моренгойма товарищем министра Шишкиным от 10 января 1893 года о том, что Правительствующий сенат дозволил «Вашему Высокопревосходительству, с потомством, пользоваться в России дворянским титулом и гербом, пожалованным деду Вашему Императором Австрийским Леопольдом II». По
…Приехав в Лиссабон, Коростовец застал Мейендорфа за обеденным столом в кругу гостей. Он попытался угадать, кто из присутствующих его начальник, но ошибся: из-за стола вышел хорошо одетый господин, выглядевший уже дряхлым стариком. Старик сердечно поприветствовал своего секретаря знаменательной фразой:
— А, вы новый секретарь! Очень кстати явились: увидите, как приготовляют стол для здешних сановников.
Внимание секретаря, однако, в первую очередь было привлечено не блюдами, которыми посланник потчевал своих гостей, а общим антуражем: лакеями, стоящими навытяжку, как прусские гвардейцы, молодым человеком, раскладывавшим рядом с приборами карточки с именами гостей и оказавшимся коллегой, секретарём миссии с экзотической фамилией Гельцкэ, каким-то важным господином, походившим на мажордома, но представившимся месьё Баре. Только после этого Коростовец оценил блеск сервировки стола — фамильное серебро, подаренное Мейендорфу датским королём во время службы в Копенгагене, множество бронзы, картин и прочих стильных предметов в столовой. «Всё с большим вкусом», — отметил про себя Коростовец.
— Банкеты и приёмы поддерживают дружбу между народами больше, чем ноты, — заявил посланник.
Коростовцу сразу пришли на ум аналогичные слова, часто произносимые в Пекине другим дипломатом-гастрономом — графом Артуром Павловичем Кассини. Но, как пишет Коростовец, барон Мейендорф представлял собой лишь бледную копию графа.
Когда пришли в канцелярию миссии, где находилось рабочее место дипломатов, новому секретарю сразу бросилось в глаза, что о рабочей обстановке в кабинете ничто не напоминало, кроме чернильницы.
— Ну, что делают в министерстве? — бодро спросил барон. — Вероятно, всё пишут инструкции о задачах России и рассылают «дипломатический салат»?
Под «салатом» Мейендорф имел в виду секретные депеши, адресованные послам и посланникам.
— Я рад, что вы приехали, — продолжал посланник, не дожидаясь ответа на первый вопрос, — ибо сам я не охотник до писания и канцелярщины.
Так оно и было. Барон Мейендорф был искренним и честным человеком, не считавшим нужным скрывать от кого бы то ни было своего «гастрономо-дипломатического» кредо. К тому же, как это часто бывает в русской чиновничьей жизни, с годами барон стал законченным циником, не лишённым остроумия. Он подтрунивал над «полуевропейцами португальцами», критиковал русских «скифов», называя их дикарями. «В общем это был человек добрый, честный и благородный, но не лишённый честолюбия… — делает вывод Коростовец. — Свои недостатки, то есть злобность, подозрительную язвительность и высокомерие к людям низшего ранга… барон искупал ценными качествами — он часто уезжал в отпуск, иногда на полгода…»
Кстати, барон хорошо говорил по-русски, разбрасывая направо и налево шутки, анекдоты и афоризмы собственного изобретения типа: «чрезмерная честность мешает успешному продвижению по службе», «работой в канцелярии карьеры не сделать — нужны протекция и связи», «служебное усердие — есть подобострастие и заискивание» и «благодарность — чувство низменное, ибо вызвано надеждой на новое благодеяние» и т. п. Благодаря этому наш эксцентричный барон-эпикуреец пользовался большой популярностью как в дипкорпусе, так и у португальской королевской четы. Как-то королева поинтересовалась, почему барон не посещает корриды.
— Я, Ваше Величество, сырому мясу предпочитаю бифштексы, — ответил барон, вызвав этой шуткой гомерический смех у королевы.
Отсутствие в Португалии серьёзных российских политических интересов обрекало остзейца Мейендорфа на культивирование светского образа поведения, а значит, на «процветание» в дипломатическом корпусе и всеобщее почитание. Складывается всё-таки впечатление, что посланник, несмотря на свою приверженность к салонной дипломатии, был не таким уж и глупым человеком. Попади он в хорошие руки, которые бы вовремя приучили его к «бумажной работе», из него вышел бы неплохой посол. Бюрократическая волна царского чиновничества, по образному выражению Б. Э. Нольде, «выносила наверх людей двух основных типов: одни выплывали, потому что умели плавать, другие — в силу лёгкости захваченного ими в плавание груза». Груза, конечно, интеллектуального.