Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!»

Журавлёв Василий Витальевич

Русский художник серии, тоже легионер, в сотнях километров от меня — в Провансе, придумывал и рисовал солдатиков. Потом китайский мастер в тысячах километров от Европы отливал их, раскрашивал и отправлял обратно в Париж. Потом я приносил их домой и придумывал каждому историю его жизни. Они делали их, а я вдыхал в них душу. Мы не знали друг друга, но были Творцами для этой оловянной гвардии.

Так в моем доме появился франтоватый легионер из сахарских «летучих отрядов»: в белом бурнусе, черных расшитых шароварах и сандалиях на босу ногу. Улыбчивый молодой лейтенант в полосатой накидке

кашабии: ему так нравится быть легионером и служить в Сахаре! И грузный капрал в толстом бурнусе: из-за шкиперской бородки я прозвал его «боцманом». Веселый врун, но славный товарищ и хохмач итальянец Джузеппе — капрал из Четвертого пехотного. Он стоит, опершись на винтовку, как на камин в гостиной, а в уголке рта не папироска — цветок! Крадущийся в камуфляже «леопардовой» расцветки парашютист: ему не до нас! У него всегда уйма работы: «зачистки» в алжирских горах. И три немца, уцелевших после Дьенбьенфу: они всегда держатся вместе, но особняком от других — так им досталось в тот раз. И наш Семен Павлович из Первого кавалерийского. Он восседает на коне и сжимает древко вымпела — «фаньона». Но слово это он никак не выучит: в новочеркасской гимназии французскому обучался нехотя. Старший по званию в этой компании: подполковник из Первого пехотного из Сиди-Бель-Аббеса. Это единственный «настоящий» француз в этой толпе иностранцев. Он отвечает передо мной за ночную тишину и дневную дисциплину в подразделении. После отбоя он любит рассуждать со мной о том, как французы войну в Алжире выиграли, но их предали политики. Я с большим интересом слушаю его рассказы, как поколения его предков жили в Алжире, а потом годами мыкались «дома», потому что Франция домом им не была и не стала. А когда он вспоминает, как к нему относились соотечественники, когда он в 1962 году вернулся из Алжира, невольно думаю о наших военных в девяностые. Похоже, все империи создаются по-разному, но гибнут по одному сценарию.

Болгарина — боевого пловца из Саперного полка и русского из Второго парашютного я расквартировал подальше от ветеранов — на отдельной книжной полке. Им все эти ночные разговоры с воспоминаниями — «по барабану». Они «натурализовались» и четко решили остаться во Франции: домой не тянет.

Самый молчаливый в этой компании — ветеран Первой алжирской войны. Он молчит вовсе не потому, что ему нечего рассказать — просто вся эта молодежь ни о чем не спрашивает. Они думают, что у них в жизни все сложится иначе! Его опыт им ни к чему. Никто даже не догадывается обрадовать старика вопросом: «Скажи-ка, дядя, а правда, что в Первую алжирскую…» А он и не навязывается: настанет время — сами свой опыт заработают. Время от времени он снимает обеими руками тяжелый кивер, протирает платочком лысину, снова водружает его на голову и с любопытством поглядывает на остальных легионеров, опираясь на капсульный мушкет, как странник на посох. И молчит. Ну а раз так, то я сам однажды устрою «попот» и порадую ветерана расспросами о старых добрых временах алжирских и покорения Константины…

У всех свои характеры, но шуму по ночам больше всего от американца Джона — бывшего интербригадовца. Когда в Испании разгромили республиканцев, то домой в Штаты он решил не возвращаться, ему больше по душе посиделки за стаканчиком

«тинто» и разговоры об анархизме с небритыми испанцами, чем суета соотечественников в аккуратных костюмчиках, стремящихся к достижению «великой американской мечты». Он перешел вместе с разбитыми отрядами социалистов через Пиренеи, отсидел свое в «карантине» — французской тюрьме, куда сажали всех тех, кто бежал от расправ победителей, а потом, как и тысячи испанцев — его соратников и собутыльников, записался в Иностранный легион: чтобы и дальше бить «гадов». Иного места в Европе ему не нашлось.

Иногда его гложет «кафар». Тогда он утверждает, что в Америке у него осталось два друга: «Том Коллинз» и «Джим Бим». И больше никого. Он напивается, танцует джигу, орет ирландские песни. Легионерам это не мешает: со всяким может случиться…

Я привык, к тому же «отрубается» он раньше меня. И такие истории есть у каждого моего легионера.

Горнист доиграл и взял «на караул». В погруженной во тьму пыльной квартире наступила абсолютная тишина, как та, что длится лишь один миг, после того как оркестр закончил пьесу, но музыканты еще не ослабили хватку пальцев, сжимающих свои инструменты.

«Repos! — скомандовал я. И тут я понял, что мои верные оловянные солдатики не выполнили команду «вольно!» — стоят по стойке «смирно!» и ждут от меня каких-то слов… Как же я сразу не догадался! И тогда я сказал: «Легионеры! Мои боевые товарищи! Признаюсь, в начале кампании я не верил в успех нашего предприятия, которое казалось безнадежным. Ваша поддержка и доброе ко мне отношение решили исход дела: мы победили! Книга готова. Вы — ее творцы, а я лишь записывал истории ваших жизней и ваших подвигов. Вы вернули мне веру в себя и передали мне чувство своей свободы. Я бесконечно благодарен вам за это. И мой долг предложить вам добровольно отправиться по домам. Мир изменился настолько, что теперь все вы можете вернуться туда, откуда однажды бежали, каждый по своей причине. Разойдись!»

Я повернулся спиной и сделал вид, что снова уткнулся в компьютер. Мне не хотелось, чтобы они видели, как дрогнули мои губы: если они все разъедутся по своим странам, то с кем же я останусь? Я так привязался к своим оловянным жильцам.

— Выходит, мир настолько изменился, что мы больше никому не нужны? — спросил «за всех» мой «алжирский» подполковник.

— Нет, он ничуть не изменился и люди ни капельки не стали лучше. Для вас в этом мире всегда найдется работа…

— Мон коммандан! Нам у вас также привольно среди сахарских камней, что вы привезли из своей экспедиции, как было нашим товарищам в настоящей пустыне. К тому же мы можем устраивать вылазки на другие полки. Мы остаемся: у нас нет иной Родины, кроме легиона, пусть и оловянного! Это и есть наша единственная семья. Вы собрали нас здесь, и пока мы вместе — мы сила!