Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы
Шрифт:
Телефонный трюк Холфина в 1939 году повторил Олег Ромуальдович Курнатовский. Он позвонил председателю Комитета по делам искусств при СНК СССР и, представившись секретарем ЦК ВКП(б) Щербаковым, попросил принять его, Курнатовского, на работу.
На другой день он явился в комитет как протеже самого Щербакова, но был изгнан из него как шелудивый пес. К тому же в НКВД на него собрали еще кое-что и, обвинив в клевете на органы НКВД (родители его были не так давно уволены оттуда), дали пять лет лишения свободы.
По мере сил и возможностей дискредитировал советскую власть и морочил чиновникам голову сын харьковского актера Владимир Иосифович Гриншпан. В 1927 году за присвоение звания инженера он был сослан на Урал, но на место ссылки не явился. Вскоре он оказывается в Ленинграде, только зовут его теперь не Владимир Иосифович, а Владимир Осипович, и фамилия его уже не Гриншпан, а Громов. Вроде бы ну что особенного — несколько изменил фамилию, только и всего. Защищался от антисемитов, что поделаешь — жизнь заставила. Все это так. Получается, что фамилия, как фальшивый документ, с ним легче куда надо пройти, куда надо втереться. (Не будем забывать, что тюрьмы и в то время были забиты русскими ворами и что никакая национальность честности не гарантирует.) И не лучше ли просто зарекомендовать себя честным, порядочным, нужным человеком. Тогда никакая национальность не помешает. Но было ли на это время у Владимира Иосифовича? Да к тому же к самосовершенствованию он не стремился. Считал, что и так хорош. Пусть такими пустяками занимается
Вернувшись в столицу, он устраивается в «Скотовод-трест» и получает назначение в город Уральск. Там он ни черта не делает, срывает строительство совхоза и, боясь разоблачения, опять ввязывается в склоку и уезжает. Зарплата, подъемные и командировочные служат ему утешением в его нелегкой судьбе борца за идею.
Казалось бы, сколько можно ставить себя в дурацкое положение и заниматься тем, в чем ты ничего не смыслишь? Так бы подумал любой нормальный человек, но не таков Громов. Для него деньги не пахнут и стыд — не дым, глаза не выест. В другой московской организации он получает назначение в Хабаровск, опять главным инженером по капитальному строительству с окладом 1500 рублей. В Хабаровске он обвиняет руководителей стройки в неправильном расходовании средств и даже находит в этом поддержку коллектива. Обнаглев, он даже пишет письмо в местные органы о том, что стройкой руководят вредители. Здесь же, в Хабаровске, он похищает несколько типовых проектов домов и сельскохозяйственных сооружений, составленных работниками Наркомзема, и дает поручение подчиненным скопировать их. Потом ставит на них свои подписи и выдает за собственные. Это приносит ему доход в 2250 рублей. Когда его спрашивают, почему он ничего не знает и ничего не делает на работе, он заявляет, что ему мстят за разоблачения, и уезжает в Москву. Здесь он добивается приема у наркома земледелия Яковлева. Он требует выплаты ему компенсаций за неиспользованный отпуск и стоимости обратной дороги с семьей. Семья его в это время безвыездно живет в Харькове. Его это угнетает. В Харькове ему тесно. Он мечтает о жилплощади в Москве. Работая теперь во Ржеве, он пишет письмо председателю Моссовета Булганину. В письме, на бланке Наркомзема и от имени заместителя наркома Цылько, он называет себя инженером, бывшим партизаном, научным работником. Булганин пожалел «заслуженного партизана» и выделил ему комнату в доме 36 по Дружниковской улице. Кипучая энергия Громова и здесь творит чудеса. Он сразу становится председателем оргбюро ЖАКТа и пытается переоборудовать под жилье примыкающую к дому конюшню. Когда это не удается, переоборудует под жилье помещение шахты Метростроя и получает в нем две комнаты, в январе 1934 года Громов является в Главрыбу и как инженер-строитель-архитектор договаривается с заместителем управляющего Балхашским рыботрестом Соболевским-Кобелевским о назначении на должность главного инженера этого треста. В этот момент в кармане Громова уже лежало направление на работу в Дальтрансуголь во Владивостоке и более 2 тысяч рублей «подъемных». Что делать? Раздвоиться, а может быть, растроиться, ведь еще и в Енисейске его ждет работа в Севполярлесе и 5 тысяч рублей! Другой бы растерялся, но Владимир Осипович не таков. В Дальтрансуголь и Севполярлес он сообщает о том, что заболел тифом и находится в красноярской больнице. Сам же в это время проживает в Харькове, под боком у жены, от имени которой дает телеграмму в Енисейск со слезной просьбой оказать содействие в виде материальной помощи на поездку в Красноярск для спасения больного мужа. Разделавшись с сибиряками и дальневосточниками, Громов приступает к строительству рыбокомбината на Балхаше. Он требует выделения 85 тысяч рублей, жалуясь одновременно на то, что вредители мешают ему развернуть строительство. Указанная сумма вскоре поступает на имя Соболевского-Кобелевского, назначенного главным бухгалтером стройки. Тот на радостях начинает пьянствовать. Громов забирает у него под расписку 57 650 рублей. Это наконец-то дает ему возможность погулять и отвести душу. Большие деньги рождают грандиозные замыслы. Он пишет докладную записку на имя наркома пищевой промышленности А. И. Микояна, в которой ходатайствует о выделении на строительство 2 миллионов рублей и перечисляет меры, принятые им к строительству комбината. Резолюция начальства, красовавшаяся на сочинении Владимира Осиповича, была краткой: «Составлять такие документы наркому может только самый злейший и отъявленный враг пролетарского государства». И тем не менее 11 мая 1934 года Громов назначается начальником строительства комбината, добивается выделения на строительство 1 миллиона рублей, из которого успевает присвоить 5 тысяч. Когда же стало известно, что никакого строительства нет, что на месте возводимого гиганта по-прежнему пасутся козы, Громова снимают. Он пишет письмо наркому и просит аудиенции. Ему отказывают, а 27 июня арестовывают. Судебная коллегия Московского городского суда под председательством Хотинского приговаривает Громова-Гриншпана к расстрелу. «Награда» наконец нашла «героя».
Последний, о ком хочу рассказать, — Павел Владимирович Соловьев. В 1935 году Судебная коллегия Московского городского суда под председательством Хотинского осудила его на десять лет лишения свободы. Был он еще молод, но получал уже две пенсии. Одну — как инвалид войны, а другую — как инвалид труда, хотя ни тем ни другим не являлся. Выдавал себя за работника ОГПУ или прокуратуры, имея образование в объеме сельской школы. В то время этого, правда, было достаточно для работы в столь солидных учреждениях. Так вот этот инвалид-чекист, согласно приговору суда, «благодаря притуплению классовой бдительности у отдельных работников ряда учреждений, создал себе авторитет и, войдя в доверие, выкачивал из НКПС (Наркомата путей сообщения) огромное (суд, к сожалению, не указал какое, наверное, и сам не знал) количество железнодорожных, трамвайных, автобусных и по водным путям билетов, присвоил пропуска во все закрытые распределители Мосторга, Горторга, военного кооператива и др. (распределители снабжали продуктами и промтоварами руководящие кадры учреждений), отовсюду выкачивая огромное (опять не указывается какое) количество продуктов и товаров». Когда он отдыхал в Крыму, выдавая и там себя за работника ОГПУ, то познакомился с Кромниковым, «краснознаменцем» (тот имел орден Красного Знамени). Как-то он попросил у Кромникова орден, чтобы с ним сфотографироваться. Нацепил орден, петлицы с ромбами (тогда еще звезд не было, а были «шпалы», кубики и ромбы) и явился в Массандровские подвалы. Там расчувствовались и подарили «старому партийцу и заслуженному революционеру» несколько бутылок коллекционных вин.
Читатель, наверное, утомился перечислением человеческих гнусностей. Несмотря на то что подлость в чем-то привлекательна и без нее жизнь человеческого
Глава четвертая
Служители московской Фемиды
Суд — театр. — А судьи кто? — Классовый подход. — «Суд независим и подчиняется только райкому». — Дело «Промбанка». — «Воздушный пирог». — Мужчины и женщины. — Мелкие пакостники. — Новый червонец. — Являются ли взгляды Л. Н. Толстого «религиозным убеждением»? — Судебные споры в кругах интеллигенции. — Казусы со служителями Фемиды. — Раскаяние заместителя генерального прокурора. — Нужна ли нам адвокатура? — Может ли адвокат ходить в казино?
До революции Московский губернский суд находился в Кремле. В двадцатые годы он занимал дом 18 по Тверскому бульвару, а в тридцатые — переехал на Каланчевскую улицу, в дом 43, где и просуществовал до начала восьмидесятых. Московская городская прокуратура сначала помещалась в доме 7 по Столешникову переулку, а потом, в тридцатые годы, переехала в дом 27 по Новокузнецкой улице, где находится и по сей день.
Судебно-прокурорская система Советского государства сложилась не сразу. Оно и понятно. Никто заранее ее не разрабатывал и не конструировал. Знали, что она не должна походить на существующую, царскую, при которой бедному лучше было не судиться с богатым, где сложность законов и волокита процессов также отнимали у простого человека веру в справедливость. Ему ведь, простому человеку, не было никакого дела до того, что Александр II провел прогрессивную судебную реформу, венцом которой стал суд присяжных, ему была нужна не прогрессивная форма, а доброта и чуткость со стороны государства, этого же, к сожалению, не могут ввести в действие никакие реформы. Антон Павлович Чехов хоть и радовался тому, что у присяжных, когда они принимают решения, «напряжена совесть», но все же особых восторгов в отношении современной ему юстиции не высказывал. В книге «Сахалин» он писал: «…наша мыслящая интеллигенция повторяет фразу, что всякий преступник составляет продукт общества, но как она равнодушна к этому продукту! Причина такого индифферентизма кроется в чрезвычайной необразованности нашего русского юриста: он мало знает и также не свободен от профессиональных предрассудков… Он сдает университетские экзамены только для того, чтобы уметь судить человека и приговаривать его к тюрьме и ссылке, поступив на службу и получая жалованье, он только и судит и приговаривает, а куда идет преступник после суда и зачем, что такое тюрьма и что такое Сибирь, ему неизвестно и неинтересно и не входит в крут его компетенции». Конечно, на это замечание Чехова каждый судейский чиновник мог ответить, что он честно выполняет свои обязанности, соблюдает закон, а за исполнение наказания отвечают чиновники по пенитенциарному ведомству. И по-своему он, наверное, был прав. Не мог же он отвечать за все установленные в государстве порядки. И если он наказал виновного по закону, то тем самым выполнил свой долг, и совесть его спокойна. А за то, что несовершенен закон или несовершенны места изоляции человека, пусть болит совесть у тех, кто создал их таковыми. Так, раздробившись на несколько маленьких совестей, совесть человеческая, став совестью судейской, помогала ее владельцу сохранять свое достоинство. Но не будем так уж строги к судьям и к проведенным реформам. В конце концов суд не только наказывает, он ведь еще решает споры, оправдывает, а при новой судебной системе разрешить спор правильнее стало легче, а осудить невиновного стало сложнее. Конечно, если государство хочет быть справедливым до конца, оно должно не только судить хорошо, но и хорошо наказывать («хорошо» не в смысле «жестоко», а в смысле «разумно»).
Был, надо сказать, сделан шаг и в этом направлении.
После опубликования чеховского «Сахалина» каторга на острове была ликвидирована. Наверное, Чехов явился тем философом, о котором писал Виктор Пого в очерке «Париж». «Мудрость законодателя заключается в том, — писал автор «Отверженных», — чтобы следовать за философом, и то, что берет начало в умах, неизбежно завершается в своде законов. Законы — это продолжение нравов». Звучит торжественно и безапелляционно. Почему же, когда персонаж одной из пьес Н. А. Островского спрашивает: «Как тебя судить: по совести или по закону?» — в театральном зале возникает смех? Может быть потому, что совесть персонажа не вызывает доверия, что обитает она в скудном умишке и толстом брюхе? Суд «по совести», конечно, понятнее и ближе простому человеку, чем суд «по закону». «Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло», — гласит русская пословица, а французы говорят: «Кто придерживается только буквы закона — тот жесток». Выходит, как ни крути, а суд все равно плох, всегда люди судом недовольны. Может быть, это еще потому так получается, что кричат только недовольные, а довольные помалкивают. Ведь призывают же к войне живые, когда убитые молчат.
Если мир, по мнению Шекспира, — театр, то суд — театр вдвойне. Люди-актеры играют в нем роли, уготованные им судьбой. Этим суд всегда привлекал внимание. До революции домашние спектакли иногда принимали форму судебных заседаний.
После революции традиция устраивать суды-спектакли сохранилась. Школьники судили Онегина, Обломова, Фамусова, Скалозуба и других литературных персонажей, а советские писатели заочно судили своих собратьев по перу (Гиппиус, Мережковского, Зайцева, Куприна, Ходасевича и пр.), эмигрировавших на Запад. Даже в частях внутренних войск рекомендовалось проводить «политические суды» с целью повышения политической грамотности личного состава. Инструкцией по этому вопросу, составленной в 1922 году, рекомендовалось «при выборе тем суда намечать тезисы или содержание обвинительного акта, речь обвинителя и защитника, составлять подробный план опроса обвиняемых и свидетелей, судебного приговора. Весьма полезно, — говорилось далее, — чтобы все участники суда, которые предварительно намечаются, детально обсуждали содержание и план судебного процесса и его репетировали, чтобы он приобрел характер сценический. В основу речей обвинителя должны лечь интересы республики рабочих, крестьян и вообще всех трудящихся. Обвинитель должен просить вынести самый суровый приговор… В основу же речи защитника должны лечь смягчающие обстоятельства, как то: несознательность подсудимого, его неразвитость, его воспитание и пр…В протоколе допроса, в частности, следует указывать имущественное положение допрашиваемого, его партийность, политические убеждения, а также чем он занимался и где служил: а) до войны 1914 года, б) до Февральской революции, в) до Октябрьской революции, г) с Октябрьской революции до ареста».
Сохранились и другие «привычки милой старины». Около судов, особенно у губернского, на Тверском бульваре, толпились завсегдатаи, любители послушать судебные драмы. Некоторые повестки обещали интересное зрелище. Например, в Хамовническом суде в апреле 1925 года можно было послушать дело об оскорбительном неуважении к вождям революции со стороны Афанасьева или о распространении Храбровым слухов об ожидающемся еврейском погроме.
В середине двадцатых годов большой интерес вызвал процесс над работниками Первого родильного дома (потом это был роддом имени Грауэрмана), допустившими, что крысы заели новорожденного, а также процесс над игуменом Николо-Песковского монастыря Варнавой, который под видом юноши-келейника держал при себе девицу Пшеницыну. Когда девица забеременела, Варнава выпроводил ее из святого места в грешный мир, подтолкнув в воротах обители свою любимую тощей коленкой в упругий зад.