Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

Бокова Вера Михайловна

Купечество — сословие, занимавшееся торговлей и предпринимательством. Вступить в купеческое звание мог всякий свободный человек, объявивший о наличии у него денежного капитала, записавшийся в одну из трех купеческих гильдий и заплативший денежный взнос. В начале века капитал, необходимый для вступления в первую гильдию, был установлен в 50, для второй — в 20, для третьей — в 8 тысяч рублей. Объявление величины капитала зависело от самого потенциального купца. Причисленные к гильдии получали личные права и преимущества, присвоенные купечеству. Купцы первой и второй гильдий были освобождены от телесных наказаний, могли получать чины и награды (медали), почетные звания коммерции и мануфактур советников. Все это в купеческой среде очень ценилось и повышало деловой авторитет. Купцы первой гильдии могли даже носить в торжественных случаях шпагу и мундир, присвоенный той губернии, где они числились, — почти как «благородные». Из-за торговой несостоятельности, лишения прав по суду или из-за невозобновления гильдейского

свидетельства купеческих прав можно было лишиться.

В первой половине века численность сословия была еще невелика, а купеческие фирмы в большинстве своем недолговечны. Традиционно случалось так, что основатель купеческого рода, выбившийся в люди из крепостных крестьян (или, реже, мещан), с большим трудом выкупался на волю и наживал к концу жизни значительный капитал, а уже его сыновья или внуки либо прокучивали наследство, либо, получив образование, порывали с купечеством, уходя в науку, искусство, государственную службу. Наибольшей долговечностью отличались старообрядческие купеческие роды, и все самые крупные и известные московские фамилии принадлежали к их числу: Мамонтовы, Морозовы, Гучковы, Рябушинские, Носовы, Третьяковы и пр. (Некоторые из староверов, разбогатев, переходили в официальную церковь.) Как и дворяне, все первостатейные купцы были «родня друг другу»: Второвы роднились с Коншиными и Коноваловыми, Третьяковы — с Носовыми и Мазуриными, Морозовы — с Алексеевыми и т. д.

До Великой реформы 1861 года московское купечество представляло собой достаточно замкнутое сословие, с самобытным и весьма живописным укладом жизни, собственной психологией, вкусами, языком и обычаями.

В допожарное время купцы жили в полукрестьянской, хотя и богатой обстановке и носили народный костюм. Во всей неприкосновенности оставались вековые обычаи и старинный, еще допетровский идеал женской красоты, по которому ценилась особа очень полная, дородная, ярко-румяная и чернобровая. По праздникам купеческие красавицы ярко красились: белились, румянились и чернили брови. Почти у всех них были безнадежно испорченные сластями и употреблением вредных свинцовых белил зубы. Как писал современник, купцы «считали за грех подстричь бороду, выйти без кушака, и один из десяти умел грамоте. В крестовой, то есть гостиной комнате <стоял> длинный стол, размалеванный грубыми цветами, несколько скамеек, складных стульев, лампада, теплившаяся у образов, и железные решетки в окнах составляли убранство. Сидели одни, как в карантине, имели ворота всегда на замке, цепную собаку в конуре; пару жирных лошадей, жен такой же толщины, что служило вывескою достатка. (…) Купчихи носили кокошники, фаты, шешуны, ферязи, телогреи штофные, матрасовые, жемчужные ожерелья и алмазные серьги в ушах» ^[126] .

126

Сумароков П. И. Старый и новый быт // Москва — Петербург: pro et contra. СПб., 2000. С. 162–163.

Этот старинный, чуть не допетровский уклад начал немного колебаться лишь в 1820-х годах, когда в купеческий быт стали проникать кое-какие элементы европейской цивилизованности. В первую очередь это касалось костюма, который начал приноравливаться к современным потребностям и даже иногда к капризам моды. Сперва на смену старинному, низко подпоясанному кафтану пришли долгополые синие сюртуки и сшитые по фигуре поддевки и сибирки, затем на смену круглой шапке с околышем — шляпа-цилиндр и картуз, потом поверх цветной рубахи стали часто надевать жилетку, а там кое-кто из купечества начал подстригать и даже — страшно сказать! — сбривать бороду. Женщины окончательно переоделись в модный костюм в 1830–1840-х годах, когда носили очень пышные юбки. Они выгодно подчеркивали полноту фигуры (а в купечестве в те времена почти не было худощавых женщин) и были оценены купчихами по достоинству. С модным платьем носили большую цветастую шаль, а замужние женщины по старинке надевали на голову повойник («головку») с завязанными надо лбом кончиками. Естественно, что приобщение к модному платью далось не сразу и почти все представители торгового сословия в нем выглядели довольно карикатурно, принужденно и неуклюже, и к тому же демонстрировали (особенно женщины) прискорбное отсутствие вкуса, точнее, пристрастие к любимой в народе яркости и пестроте. «Понаряднее значит у нас поразноцветнее, — писал от лица жителя Замоскворечья А. Н. Островский. — Нелишним считаю сказать, что некоторые дамы имеют к некоторым цветам особую привязанность, одна любит три цвета, другая четыре; и что бы они ни надели, все любимые цвета непременно присутствуют на их костюме» ^[127] .

127

Островский А Н. Записки замоскворецкого жителя. М, 1987. С 43.

«Девять десятых этого многочисленного сословия, — резюмировал в 1844 году В. Г. Белинский, — носят православную, от предков завещанную бороду, длиннополый сюртук синего сукна

и ботфорты с кисточкою, скрывающие в себе оконечность плисовых или суконных брюк, одна десятая позволяет себе брить бороду и по одежде, по образу жизни, вообще по внешности, походит на разночинцев и даже дворян средней руки» ^[128] . Правда, и модничающие купцы и тогда, и долго после не позволяли себе в костюме никаких крайностей: одевались широко и длинно, немарко, одним словом, скромно и степенно (не случайно же почтительное обращение к купцу было «Ваше степенство»). Портному он говорил: «Гляди, ты не окургузь меня, и ни в каком разе, чтобы сюртук выше колен не был» ^[129] .

128

Белинский В. Г. Петербург и Москва // Москва — Петербург: pro et contra. С 201.

129

Стахеев Д. И. Замоскворецкие тузы // Исторический вестник. 1903. № 9. С. 753.

С 1820-х годов в Москве утвердилось негласное, но достаточно определенное деление купцов на «бородатых» (или «серых») и «безбородых».

Поначалу различия между этими категориями носили преимущественно внешний характер. «Бородатые» в основном торговали на внутреннем рынке, чаще в розницу, обороты по большей части имели небольшие, образованности не доверяли и нововведений не любили.

«Безбородые» торговали оптом, нередко с заграницей (не обязательно с Европой, могли и с Китаем), рисковали, пробовали новые виды товаров; собрав достаточный капитал, часто оставляли торговлю и открывали фабрику; стремились дать детям некоторое образование и обучить их языкам, для чего брали им гувернеров; в быту тяготели к «роскоши» и «манерам» на дворянский лад, потому охотно приобретали в собственность дворянские особняки со всей барской обстановкой, обзаводились дворецкими, каретами и прочим.

В остальном разница была небольшая. И у тех, и у других вся власть принадлежала старшему в семье — главе фирмы — деду, отцу или старшему брату. «Выйти из отцовской воли» было делом небывалым. Старшему полностью и безропотно подчинялись младшие братья и незамужние сестры, жена, дети, внуки, племянники, а также домочадцы — приказчики и прислуга.

«Нельзя себе представить, до какого страшного деспотизма доходит власть отца в купеческом быту, — писал И. С. Аксаков, — и не только отца, но вообще старшего в семье. Им большею частию и не приходит в голову, чтоб у младших могли быть свои хотения и взгляды, а младшим не приходит в голову и мысль о возможности сопротивления» ^[130] .

130

Аксаков И. С. Письма к родным. 1849–1856. М, 1994. С. 149.

В «безбородой» среде «сам» был меньше склонен к рукоприкладству и самодурству, в «серой» — больше, и какой-нибудь описанный мемуаристом купец второй гильдии Исаев, который во хмелю буянил и, вывалившись в одном белье за ворота своего дома, кричал на всю улицу: «Вот я, второй гильдии купец Семен Маркыч Исаев! Кто смеет мне перечить?! Я вас!» ^[131] — был, в общем, довольно типичен.

«Самодержавие» в домашней жизни было зачастую причиной недолговечности самих купеческих династий. Купец и в тридцать, и в сорок лет, а нередко и позднее оставался в полной воле «тятеньки», не имел собственного целкового в кармане, не смел жить по своей воле и изнывал от множества окружающих его и недоступных соблазнов. Жизнь проходила мимо, как в тюрьме.

131

Розанов Н. П. Воспоминания старого москвича. М, 2004. С 33.

Потом «сам» отдавал Богу душу и на его наследника обрушивались разом и воля, и капитал. Как тут не закружиться голове, как не ринуться в омут запретных ранее удовольствий и не пуститься во все тяжкие! Тут же образовывались «друзья» и прихлебатели, появлялись «дамы из „Амстердама“», начинались пьянки, гулянки и все составляющие купеческого разгула — разливанные моря спиртного, всякие «лампопо», купание шансонеток в шампанском, прикуривание от сторублевой купюры… «Ничего, мол, нашего капитала на все хватит!»

Хорошо, как через некоторое время угар проходил, купец спохватывался, собирал остатки состояния и брался за дело. Чаще же, и гораздо чаще, вместе с похмельем исчезало и состояние.

«Вон… шатался по Москве Солодовникова племянник, — рассказывал Е. 3. Баранов, — обтрепанный, ошарпанный, одним словом, хитрованец.

— Угости, говорит, брат, рюмочкой. Я Солодовникова племянник.

— А мне-то, говоришь, какая радость, что ты Солодовникова племянник?

— Да я, говорит, за шесть месяцев по трактирам, по кабакам восемьдесят тыщ наследства пробуксирил! — А сам в опорках и весь дрожит с похмелюги.