Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне
Шрифт:
— Как чувствует себя Император? — спросил один из них у Чиприани.
— Скорее хорошо. Как человек, который продает серебряную посуду, чтобы жить.
— Как! Разве у вас недостаточно продуктов? Зачем вам нужно столько масла и птицы?
«После серебряной посуды я продам свою одежду», — заявил Наполеон.
В каком затруднительном положении оказались обитатели Плантейшн Хаус! Британское правительство, уведомленное Лоу о вышеупомянутой операции, тотчас согласилось довести до 12 тысяч фунтов в год сумму, предназначенную на содержание Лонгвуда, узаконив таким образом уже принятое местными властями решение.
Заявление Чиприани относительно нехватки съестных припасов — это всего лишь шутка, адресованная широкой публике, ибо суммы, которые Наполеон хочет попытаться собрать в Европе, подписывая векселя на имя принца Евгения или других членов своей семьи, на самом деле предназначены на выплаты членам его свиты. Сразу же по прибытии он назначил каждому ежегодное содержание: Бертрану — 24 тысячи, Монтолону — 24, сокращенные до 18 после отъезда мадам де Монтолон; Турго—6, Маршану — 8, Пьеррону — 4800,
Деньги, вырученные от продажи серебряной посуды, ненадолго задержались в сейфах Балькомба: первая часть пошла на выплату жалованья четырем членам свиты, изгнанным Лоу с целью сокращения расходов; остальное — на покрытие текущих расходов.
Тогда Наполеон принял деньги, данные ему в долг Лас Казом, также высланным с острова в декабре 1816 года, а расходы 1817 года были оплачены благодаря заемным письмам, на 300 фунтов каждое, оплаченным им перед отъездом. Едва вернувшись в Европу, маленький камергер поспешил уведомить императорскую семью о бедственном положении Императора. Мать Императора откликнулась первой, и письма ее исполнены благородного величия. «Все, что я имею, всегда будет в распоряжении моего сына, даже если для этого мне придется уволить всех моих слуг, оставив себе всего лишь одного. Если прочие члены семьи не прислали вам денег, то вероятно потому, что решили, что я захочу сама сделать все возможное, прежде чем обратиться к ним за помощью, — объясняла она графу де Лас Казу. — Сердце мое исполнено желания сделать все самой. Возможность помочь ему смягчает горе и боль, терзающие меня с тех пор, как он оказался в плену. Я хочу, чтобы вы мне изложили в общих чертах, сколько требуется в год не только на нужды самого Императора, на оплату векселей, но и на содержание его свиты».
Затем, трезво оценивая ситуацию, но при этом повинуясь материнскому инстинкту, всегда заставлявшему ее поддерживать самого несчастного из ее детей, она пишет королю Жозефу: «Мне не пристало указывать моим детям, какую сумму им следует выделить, чтобы обеспечить всем необходимым своего брата. Я сделала для этого первый шаг, послав 30 тысяч франков месье де Лас Казу; пусть теперь каждый из вас обращается к нему Сама же я готова отдать Императору все, что у меня есть, вплоть до последнего гроша».
Этот призыв возымел действие: Лас Каз получил 5 тысяч долларов от короля Жозефа, 15 тысяч франков от короля Жерома и 20 тысяч франков от принца Евгения. Ну а кардинал Феш, известный своей чудовищной скаредностью, без обиняков заявил бывшему камергеру: «За всем, что требуется для облегчения ужасной участи Императора, обращайтесь к моей сестре: она даст все, что сможет». Добрейший человек! Достойнейший служитель Господа! Единственное, что он предложил, так это «остаток» в 25—30 тысяч франков, причитавшийся Императору. Этот цинизм настолько возмутил мать Императора, что тем, кто осуждал ее за то, что она лишает себя всего ради изгнанника, она ответила: «Какое это имеет значение! Когда у меня не останется ничего, я возьму посох и пойду просить подаяния для матери Наполеона».
В октябре 1818 года контакты были установлены, и она смогла сообщить королю Жозефу в Соединенные Штаты: «Я уже послала 60 тысяч франков; братья и сестры обязались платить каждый по 15 тысяч франков в год; сама я готова дать 50—60 тысяч франков, и мне нужно лишь выяснить, придется ли мне ради этого сократить также и мои собственные расходы».
После того как Лас Каз самолично получил в качестве аванса некоторую сумму от принца Евгения, создалось впечатление, что корсиканский клан, объединившись в минуту испытания благодаря усилиям Madre, готов предоставить сотню тысяч франков, то есть 4 тысячи фунтов стерлингов, в распоряжение бывшего монарха, коему они обязаны всем — богатством, титулами, брачными союзами. Но, к несчастью, от обещаний до их исполнения — дистанция огромного размера, и Жозеф, уютно устроившийся в Америке, Жером — в Триесте, равно как и Люсьен — посреди своих коллекций, занятые своими делами, лишь на словах готовы были помогать своему брату. Подтверждением тому может служить письмо, написанное матерью Императора Жозефу в марте 1820 года. Успокоив бывшего короля Испании относительно судьбы драгоценных картин, которые она должна ему переправить, она вновь затрагивает проблему расходов в Лонгвуде
«Что касается Императора, его постоянные и необходимые расходы составляют 500 фунтов в месяц. Согласно его распоряжению, эта сумма берется со вклада, доверенного, как известно, одному парижскому банкирскому дому во время пребывания Императора на острове Эльба. Эти 500 фунтов в месяц выплачивались до сего дня из вышеупомянутого вклада, хотя из-за непорядочности банкиров векселя на сумму 70 тысяч франков были опротестованы. Так как вот уже три месяца, как об этом деле нет и речи, и так как я взяла на себя выплату данной суммы, я думаю, что все пришло в прежний порядок и никаких проблем более не существует. Расходы на отправку ему вина, кофе, одежды, книг, переносной аптеки, украшений для часовни, а также стоимость путешествия двух прелатов, один из которых врач, хирурга, повара и дворецкого составляют примерно 130 тысяч франков, куда входят 65 тысяч франков, которые я отправила непосредственно Лас Казу. Люсьен, со своей очень многочисленной семьей, ничего не может сделать. Жером понес такие большие потери, что мне пришлось послать
На самом деле, в последние годы жизни Император существовал на свои собственные средства, а его братьям и сестрам, осыпанным им королевствами, княжествами, бриллиантами, серебром, особняками и замками, даже и в голову не приходило оплатить эти долги, именуемые «долгами чести». Подтверждением тому является письмо, отправленное Наполеоном 23 апреля 1821 года, за несколько дней до смерти, банкиру Лаффиту в Париж: «Я вам передал в 1815 году, перед тем как покинуть Париж, сумму, равную примерно 6 миллионам, и получил от вас двойную расписку в получении оной; я уничтожил одну из них, и я поручаю графу де Монтолону передать вам другую расписку, дабы после моей смерти вы передали ему вышеупомянутую сумму с процентами из расчета 5%, начиная с 1 июля 1815 года, за вычетом тех выплат, кои вы делали в соответствии с полученными от меня распоряжениями».
Снабжение
Тесно связанные с вопросами финансовыми, вопросы снабжения и ежедневного питания занимают важное место в истории этих шести лет в силу их влияния на здоровье и моральное состояние изгнанников.
Выше мы уже говорили о количестве продуктов, доставляемых поставщиками; теперь следует сказать о их качестве. Существует множество свидетельств того времени, исходящих от ливрейных слуг. Не слишком рискуя ошибиться, их можно сопоставить с современными условиями жизни на острове: качество местных ресурсов даже и сейчас еще оставляет желать лучшего, хотя способы хранения, большое количество замороженных продуктов делают условия жизни более или менее приемлемыми, в отличие от того, что было сто пятьдесят лет назад... Когда доктор О'Мира требовал устройства в Лонгвуде чулана для хранения провизии, он подчеркивал, что мясо там портится за сутки, даже если оно не было доставлено уже «слегка протухшим», из-за того что его везли по солнцу в телеге, запряженной волами.
Говядина и баранина имелись тогда на острове в ограниченном количестве, а потому мясо считалось немыслимой роскошью. Лоу, едва вступив в должность, обратился к Индийской компании и на мыс Доброй Надежды с просьбой раз в два месяца присылать 40 быков и 500 баранов, чтобы кормить население, численность которого с прибытием гарнизона достигла 7 тысяч человек. «Забить бычка, — вспоминал один из тогдашних обитателей острова, — это государственное дело, и для этого требуется разрешение губернатора и местного совета». Нетрудно представить возмущение жителей, которых держат на пайке, когда они узнают, что «генерал Буонапарте» требует по две порции мозгов на обед. Скот, доставляемый из Южной Африки или с ангольского побережья, тощий и обессиленный долгим плаванием по бурному морю, плохо приспосабливался к жалким пастбищам острова, выжженным солнцем и покрытым чахлой растительностью; мясо он давал жесткое и жилистое, приводившее в отчаяние поваров. Али говорит, что Наполеон часто жаловался, «что уже забыл вкус мягкого мяса». Бараны едва достигали веса 15 килограммов и порой бывали тощими и с такой прозрачной кожей, что в Лонгвуде ее использовали в качестве каркаса для фонарей, вставляя внутрь свечу. Свиньи, откормленные ямсом, пресными и мучнистыми тропическими клубнями, имели такой небольшой слой жира, что при готовке он сразу вытапливался, а мясо в кастрюле оставалось твердым и безвкусным. Поэтому местные жители, движимые суровой необходимостью и здравым смыслом, употребляют в больших количествах солонину, двухлетний запас которой всегда имеется на складах интендантства. У птиц, в основном кур, которые из соображений экономии содержатся на воле и бродят под палящим солнцем, выискивая, чем бы поживиться, под кожей нет ничего кроме жил и костей; а близкородственное скрещивание приводит к появлению смехотворно мелких особей, размером с куропатку. А когда их запирают в курятнике, крысы устраивают там Варфоломеевскую ночь: в августе 1816 года на птичьем дворе Аршамбо они уничтожили сто сорок штук Нужно сказать, что крысы вообще чувствуют себя здесь хозяевами: они уничтожают провизию даже в столовой, устраивают шум на чердаке, где живут слуги, и по ночам кусают лошадей в конюшнях; однажды даже видели, как крыса выползла из-под лежавшей на столе шляпы Императора. Здесь много разнообразной рыбы, но она не идет ни в какое сравнение с той, что ловят в Европе. Мясо у нее обычно довольно безвкусное, плотное и жесткое, и, по мнению одного из лонгвудских поваров, только два вида хоть на что-то годятся: он называл их «старушка» и «игла». Иногда ловили мелкую макрель, сухую и невкусную, и множество крупных рыб, одна хуже другой, похожих на катранов. Ну а овощи привели бы в отчаяние любого европейского садовника: почва, тяжелая и вязкая зимой, сухая и твердая летом, подходила лишь для самых неприхотливых культур — капусты, свеклы и репы, которые достигают здесь довольно больших размеров и занимают главное место в рационе местных жителей. Но овощи, к которым привыкли французы, такие, как фасоль, зеленый горошек, сельдерей, артишоки или спаржа, чахнут под этим иссушающим солнцем и становятся волокнистыми и жесткими. «Фрукты здесь, можно сказать, никуда не годятся, — сообщает повар Императора. — Апельсины и лимоны из-за переменчивого климата едва успевают созреть, абрикосы и виноград безвкусны, потому что не достигают полной зрелости. Зато тут много бананов, которые мой товарищ, предварительно замариновав в роме, использовал в качестве начинки для пирожков. Но здесь не сыщешь ни яблок, ни груш, ни персиков. Иногда мы получали яблоки и груши с мыса Доброй Надежды и сушеные фрукты из Китая; но они были скверными на вкус».