Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев
Шрифт:
В Петербурге все было иначе. Здесь в «Особом присутствии» в течение года оказывался едва ли не каждый бродяга, а иные даже по нескольку раз. Рабочих мест для них было очень мало, к тому же здешнее «Присутствие» не обладало правом принуждать их к работе. Подавляющее большинство нищенствующих высылали, а остальных устраивали в небольшие мастерские трудовой помощи, не стараясь перехватить у благотворительных учреждений попечительство над ищущими работу бедняками.
Однако бродяги сумели и высылки превратить в постоянный источник существования, вновь и вновь возвращаясь в столицу. Мужик, вернувшийся в 19-й раз, рассказывал: «Если бы нас не высылали — хоть с голоду помирай. Я нарочно не беру паспорта из волости… Без паспорта нас заберут, посадят в тепло, накормят, обуют, оденут, а с паспортом хоть с голоду помирай… Вот примерно теперь, мы идем в Питер, все без паспорта, все высланные. Значит, нас сейчас же заберут. И хорошо. Недели две мы посидим, отдохнем, поправимся, потом недели две, а то и месяц подержат нас в пересыльной; здесь каждому дадут по полушубку,
«Целые деревни в Себежском уезде Витебской губернии переселяются на осень и зиму в Петербург нищенствовать. В Макарьевском уезде Костромской губернии целые волости нищенствуют. Это их отхожий промысел. В волости имеются мастера, фабрикующие паспорта, свидетельства о пожарах, градобитиях, даже дозволения на сборы на построение храмов» (Бахтиаров А. 1903. 61).
По подсчетам публициста — сторонника замены высылки принудительным трудом в работном доме — бродяги стоили Петербургу более 1 млн. руб. в год (Животов Н. II. 45). Приходится признать, что за безалаберностью московской полиции крылась экономическая и нравственная мудрость: бюджет города освобождался от миллионных трат, которые превращались в акты милосердия москвичей, к обоюдному удовлетворению имущих и неимущих (Степанов А. 1993. 301).
Сознавать это ныне особенно досадно ввиду того, что сохранилось свидетельство отменного здоровья тогдашних обитателей петербургского дна: «Что достойно внимания из быта бродяжек-попрошаек — это долголетие их! Здесь есть юбиляры, по 50–60 лет занимающиеся нищенством, есть старики и старухи 80–90 лет, еще в молодости впавшие в бедность… И какие все бодрые, молодцеватые!.. Кровь с молоком, хотя едят они какую-то падаль, и то не ежедневно, ночуют, случается, под открытым небом… В трех ночных приютах, где я ночевал за время своего интервью, было 239 бродяжек; из них 170 седых старцев, из этих 170 самый молодой 58 лет, а самый старый 103 лет. <…> Нищие и бродяжки ведут сравнительно спокойную от душевных волнений и забот жизнь… Их потребности — грошовые, удовлетворяемые подаянием; их заботы ограничиваются тощим желудком и полицейским обходом. Между тем сколько волнений и тревог приходится переживать нам с вами, читатель, особенно имеющим семью?! У бродяжек не бывает ни порока сердца, ни нервных ударов, апоплексии, подагры и т. п… нет сидячей жизни, развивающей хронические болезни, нет простудных болезней, потому что организм их привык ко всему; нет у них и ожирения… Громадное большинство (бродяжек. — А. С.)… счастливо своим положением, не желая ничего лучшего и бегая от всяких богаделен и приютов» (Животов Н. II. 18, 19).
В 1902 г. в Петербурге под эгидой Министерства внутренних дел действовало 93 благотворительных общества. К ним надо прибавить общества, имевшиеся в каждом приходе. Обширную благотворительную работу вела Собственная е. и. в. канцелярия по учреждениям императрицы Марии. Лица, вносившие пожертвования в фонд этого ведомства, имели право носить мундир, великолепие коего соответствовало размеру пожертвования. Это сделало филантропами многих купцов-толстосумов из числа почетных граждан (Ривош Я. 196). Самостоятельно действовало Императорское Человеколюбивое общество. Свою сеть приютов, инвалидных домов, лечебниц, амбулаторий имело Российское общество Красного Креста. В 1896 г. всех благотворительных обществ, братств, попечительств, комитетов и корпораций насчитывалось в Петербурге 334 (в Москве 164). Сумма их капиталов составляла 157 млн. руб. (в Москве 46 млн.). На эти средства и на добровольные частные пожертвования (около 2 млн. в год как в Петербурге, так и в Москве) содержалось в Петербурге (в скобках данные по Москве): 90 (120) богаделен, 146 (56) детских приютов, 79 (61) учреждений медицинской помощи, 197 (123) школ благотворительного характера, 35 (10) дешевых столовых, 6 (3) ночлежных домов, 19 (5) домов трудолюбия, 23 (12) яслей, 34 (40) дешевые квартиры, 9 (19) народных читален; странноприимных домов в Петербурге не было (в Москве — 4). Всего в столице насчитывалось 638 таких учреждений (в Москве 453). В том же году в Петербурге смогло воспользоваться благотворительностью 615 тыс. человек (в Москве 438 тыс.) (Россия. 421–423).
Религиозная жизнь горожан
В 1910 г. в Петербурге на 1,5 млн. русского населения приходилось примерно по 70 тыс. белорусов и поляков, около 50 тыс. немцев, 35 тыс. евреев, 25 тыс. эстонцев, по 17–18 тыс. финнов, латышей и украинцев, 11 тыс. литовцев, 7 тыс. татар, по нескольку тысяч французов, шведов и англичан, около тысячи армян, по нескольку сотен карелов, итальянцев, чехов, словаков, греков, грузин — всего около 60 национальностей (Юхнёва Н. 1982. 10, 12). Национальные общины держались веры своих предков и стремились не отступать от завещанных ими обрядов. Каждая община выполняла миссию заступничества за своих единоплеменников, рассеянных по необъятному пространству Российской империи. Именно здесь велась ими неустанная работа по выработке начал веротерпимости. В результате столица отнюдь не либерального режима, особо покровительствовавшего русской православной
Как в обычном русском городе, в 1910 г. 86 % населения Петербурга были православными, но магометан здесь было меньше, а иудеев, католиков и особенно протестантов — гораздо больше обычного (католиков 59 тыс., протестантов 90 тыс. — соответственно в 3,5 и в 4 раза больше, чем в Москве (ГР)). Накануне революции в столице было 477 православных, 8 единоверческих, 14 старообрядческих, 31 римско-католический, 27 лютеранских, 3 реформатских, 3 англиканских, 2 армяно-грегорианских храма, дом баптистов, часовни методистов и ирвингиан, а также указанные авторами нехристианские храмы и молельные дома. В царствование Николая II число храмов в Петербурге выросло на треть (Антонов В. 1994. 20, 249–264).
Православная церковь зависела от государства в большей степени, чем неправославные общины. Общественная роль православного духовенства по существу сводилась к богослужению. Обязанности по регистрации рождений и браков и участие в системе образования не обеспечивали ему желаемого влияния в жизни, но лишь подчеркивали его отчужденность. В начале 1905 г. митрополит Антоний в «Памятной записке» просил царя созвать совещание иерархов церкви с участием компетентных лиц из клириков и мирян (но без официальных представителей государства) для выработки предложений об автономии церкви и ее «праве на инициативу»; о гарантиях свободы церкви от какой бы то ни было прямой государственной или политической миссии и ее свободы во «внутренних делах»; о предоставлении приходу статуса юридического лица с правом владения собственностью; о допущении духовенства к участию в земской деятельности; о предоставлении епископам мест в Государственном совете и прямого доступа в Совет Министров, минуя посредство обер-прокурора Святейшего Синода.
Либеральные профессора духовных академий в своей «Памятной записке», подписанной председателем Комитета министров С. Ю. Витте и представленной на совещание по церковным делам при этом комитете, называли существовавший церковный режим «незаконным», поскольку он держал церковь «в состоянии паралича»; отстаивали принцип соборности, требуя полного участия мирян в предполагавшемся Соборе и даже избрания кандидатов от духовенства общинами мирян.
Тогда же 32 петербургских священника опубликовали манифест с требованием созыва Собора с широкой повесткой дня, включавшей вопрос избрания епископов их епархиями.
В ответ Святейший Синод, возглавляемый обер-прокурором К. П. Победоносцевым, разослал епархиальным архиереям указ от 27 июля 1905 г., требовавший от них описания тех сторон жизни русской церкви, которые, по их мнению, нуждались в изменениях или реформе. Отзывы с мест поступили в канцелярию Синода к декабрю 1905 г., т. е. уже после «Октябрьского манифеста» и отставки Победоносцева. В них проявилось почти единодушное стремление духовенства к реформам и к большей независимости церкви от государства. Многие высказались за созыв Собора с допущением к голосованию клириков и мирян; за децентрализацию церковного управления, восстановление патриаршества и расширение участия духовенства в общественной жизни; за расширение компетенции церковных судов (особенно в бракоразводных делах); за проведение регулярных епархиальных съездов клира и мирян; за усиление роли прихода как ядра церковной жизни и укрепление его канонического и юридического положения; за совершенствование богословского образования; наконец, большинство епископов выражало неудовлетворенность по поводу недоступности большей части литургических обрядов для массы верующих, а некоторые предлагали перевести литургические тексты с церковнославянского на современный русский язык (Мейендорф И. 45–48). В январе 1906 г. Предсоборное присутствие начало подготовку Поместного Собора. Однако открылся он слишком поздно — 15 августа 1917 г.
Несмотря на симптомы кризиса, тревожившие передовых представителей православной церкви, в жизни православного большинства столицы традиции религиозного быта были очень сильны. Годовой распорядок жизни петербуржцев определялся церковным календарем. В дни больших церковных праздников православные храмы были полны народа — а ведь они вмещали одновременно до 400 тыс. человек, т. е. около половины общего числа православных и единоверцев в возрасте от 10 до 70 лет (Тихомиров Н. 161)! Но «интеллигенция почти не замечала народного православного Петербурга с его чудотворными иконами, живыми угодниками, накаленной — быть может, как нигде в России — атмосферой пламенной веры» (Федотов Г. 211). Этот упрек можно, пожалуй, адресовать и авторам данной главы.