Повседневная жизнь России под звон колоколов
Шрифт:
Естественно, угличскую реликвию на Севере взяли бы с благодарностью. Вот и существует легенда, что народ защитил преследуемый чудотворный колокол, не надеясь на разум власти предержащей, зная ее коварство, увез в далекий Сольвычегодск еще до пожара. Этим, кстати, и объясняется, куда делся «остаток» — девятнадцать пудов меди, а это более трехсот килограммов.
Итак, остаются две версии: если колокол уничтожил пожар, то в Сольвычегодске появился «самозванец»-2 (ну прямо как в российской истории — ведь Лжедмитриев было тоже несколько); вторая, сказочная, сходна с легендой о новгородском вечевом колоколе на Валдае: уберег, сохранил народ. Хочется верить в эту легенду.
ЗВОНАРИ
Московский
Колокола и колокольчики — предметы материальные, и до сих пор археологи находят отдельные экземпляры. Появляются неизвестные ранее данные об их использовании в торжественных государственных церемониях, в церковных обрядах, в повседневной жизни.
А вот о мастерах малинового звона, о русских звонарях прошлых лет сведения практически не сохранились. Их опыт в редчайшем виде искусства, секреты и приемы передавались учениками из поколения в поколение на протяжении нескольких веков. Но сами личности звонарей, их судьбы находились в тени тех звонкоголосых колоколов, которые так радостно подчинялись мастеру звона. Известно, например, что в конце XIX века в России считался лучшим звонарем А. Смагин; в Ростове Великом великолепно звонили А. Бутылин, Н. Королев, М. Урановский, но об их жизни, их открытиях в редчайшей профессии мы практически ничего не знаем. Тем интереснее должен быть рассказ о гениальном московском звонаре начала XX века Константине Сараджеве, описанном Анастасией Цветаевой в трепетно-лиричной повести «Сказ о звонаре московском».
Но прежде послушаем самого Константина Сараджева:
«Я родился в 1900 году в Москве и детство (отрочество тоже) провел в районе Остоженки. Отец мой в то время был преподавателем Синодального училища по классу скрипки; ныне состоит профессором Московской консерватории по классу дирижерства. Мать, Наталия Ниловна Сараджева, тоже окончила консерваторию и в свое время была незаурядной пианисткой. Еще в два-три года я стал чувствовать безотчетное влечение к музыке. Рояль, скрипка, виолончель, духовые инструменты — все это останавливало на себе мое внимание. Но более всего на меня влияли колокола: при первых их звуках я чувствовал особое возбуждение, как ни от какого другого инструмента, я упивался их звуками, испытывал величайшее музыкально-творческое наслаждение — и целый день ходил очарованный…
…Слушая игру отца на фортепиано, на скрипке, я сейчас же в своей голове сопоставлял эти звуки с колоколами; я, если можно так выразиться, постоянно переводил их на язык колоколов и плакал, если такой перевод почему-либо не удавался.
С шести лет действие слуховых впечатлений усилилось; утром, среди дня, вечером, ночью мне чудились колокола, их звон, их различные сочетания, их гармония, их мелодии».
Его отец, Константин Соломонович Сараджев, был очень известным дирижером и педагогом консерватории, а дед, Соломон Иванович Сараджянц (он принял русское написание фамилии — Сараджев), был врачом. Второй дед, Н. Ф. Филатов, тоже медик — основатель русской педиатрии, окончил Пензенский дворянский институт. Одним из его преподавателей, кстати, был Илья Николаевич Ульянов — отец В. И. Ленина. И сегодня на Большой Пироговской улице в Москве привлекает внимание прохожих памятник, на котором выбиты слова: «Другу детей — Нилу Федоровичу Филатову». Процитируем описание этого памятника М. Б. Мирским: «…На гранитном постаменте застыли две высеченные из камня фигуры. Маленький, беспомощный, чем-то напуганный ребенок доверчиво прижался к высокому человеку с мужественным лицом и большой окладистой бородой, одетому во врачебный халат, с докторской трубкой в левой руке. Правой рукой этот человек обнял малыша, словно защищая его от всех напастей, невзгод и болезней…»
Его имя носит и детская больница — Филатовская. К сожалению, дочь Н. Ф. Филатова, мать Константина Сараджева, очень рано ушла из жизни.
«Молодой Сараджев обладал гениальным музыкальным слухом. Ему трудно было брать уроки музыки, так как он слышал то, чего не слышали самые
Деревянная церковь Святого Марона была возведена в 1642 году, в 1730 году ее сменило каменное здание, которое было перестроено и расширено через 150 лет, в 1881 году; тогда же на колокольне и появился набор колоколов с необычайно красивым звоном. Двух-трехлетний Костя был поражен: «В этот период жизни особенно внимание мое стал привлекать звон, несшийся с колокольни Замоскворечья, "где-то за Крымским мостом"… Этот звон сразу выделялся на фоне других, не давал мне покоя, оттеснив все другие звоны на задний план… Оказалось, это были колокола колокольни церкви Марона в "Бабьем городке", в Бабьегородском переулке близ Большой Якиманки, где я и сейчас звоню».
А послушать удивительный звон Сараджева приходили и профессиональные музыканты, и любители, а среди них — художники, поэты, ученые, любители хорошей музыки. Не только арбатские «колокольные меломаны» собирались к определенному времени (о нем узнавали друг у друга) — приезжали с далеких окраин, обсуждали музыкальные новости и конечно же снова и снова возвращались к удивительному звонарю-музыканту, восхищались его умением управлять колоколами, пытались анализировать его приемы и постичь тайну эмоционального воздействия на людей.
И ждали — и в холод, и в дождь. Ждали чудо-звон.
«И все-таки звон ворвался неожиданно, взорвав тишину… Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул — и второй удар! Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него… И вдруг — заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением неведомых больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликание звуков светлых, сияющих на фоне гуда и гула. Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса… оглушительно нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!
Это было половодье, хлынувшее, ломающее лед, потоками заливающее окрестность…
Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл вверху, запрокинувшись. Он летел бы, если бы не привязи языков колокольных, которыми он правил в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов — гигантских птиц, испускавших медные гулкие звоны, золотистые крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий».
Так описывает Анастасия Цветаева игру Константина Сараджева — не по рассказам, а по собственным впечатлениям: она была там, стояла под колокольней во дворе храма и слушала тот редчайший по красоте звон, который невозможно повторить.
Александр Васильевич Свешников, создатель Государственного русского народного хора, высоко ценил сараджевские звоны: «Звон его совершенно не был похож на обычный церковный звон. Уникальный музыкант! Многие русские композиторы пытались имитировать колокольный звон, но Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычайным звуком, мягким, гармоничным, создав совершенно новое их звучание».