Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы

Вострышев Михаил Иванович

— Не нужны мне ваши законы — нынче свобода!

Солдат стукнул по мостовой ружьем, как бы давая понять, что в ружье и заключена эта свобода.

Вокруг спорящих собралась небольшая толпа. Самые осатанелые кричали из-за спин насупленных и молчаливых:

— Житья от воров не стало!

— Чего его водить, убить туточки, а то и нас пограбит когда-нибудь.

— И милиционера бей, он с жуликом заодно. Гляди, как своего защищает.

Озлобленный голодом и стужей народ все теснее обступал мальчишку. Миллер, почувствовав опасность для себя, убрался прочь. Мальчишку тотчас забили до смерти и бросили труп во дворе дома № 4. Здесь его и нашли прибывшие с Миллером из комиссариата милиционеры.

Дело

о самосуде толпы над мальчиком пролежало в следственной комиссии ревтрибунала девять месяцев без всякого движения и наконец было прекращено «за невозможностью разыскать обвиняемых».

По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 204

Неподсудный чекист

2 марта 1918 года на переднюю площадку московского трамвая № 24 вскочили двое пьяных. Кондуктор Граховский заявил, что положено садиться в трамвай через заднюю площадку, и потребовал, чтобы нарушители порядка на следующей остановке вышли. Но те отказались не только выйти, но и заплатить за проезд. Началась перебранка, трамвай замер посередине Волхонки. Пассажиры устали от ожидания, и поднялся ропот, в адрес упорствующих нарушителей порядка посыпались угрозы. Кондуктор тоже пригрозил, что расправится с безбилетниками по-своему, если они не слезут добром. Тогда один из них выхватил револьвер из-за пазухи и направил его на Граховского. Тот соскочил с трамвая и стал звать на помощь. Появилась милиция и, направив винтовки на вооруженных револьвером нарушителей порядка, предложила им сдаться. Один тут же дал деру, а другого, с револьвером в руке, задержали озлобленные пассажиры, и он, под крики и толчки возбужденной толпы, был арестован. По дороге в комиссариат арестованный грозился перестрелять всех вокруг, для чего и выхватил уже другой револьвер, но милиционеры тотчас обезоружили пьяного дебошира и оттеснили его от толпы, готовой растерзать на месте любителя огнестрельной потехи.

Каково же было удивление в комиссариате милиции, когда оказалось, что задержанный не бандит с большой дороги и даже не дезертир из Красной Армии, а комисcap Всероссийской чрезвычайной комиссии Георгий Лазаргашвили. И хоть толпа продолжала требовать расправы над бомбистом, ему вернули оружие и отпустили, арестовав взамен кондуктора Граховского.

Не прошло и недели после инцидента в трамвае № 24, как комиссар по гражданским делам Москвы Рогов получил резолюцию председателя ВЧК, в которой было заявлено, что, на основе показаний «обвинителя Лазаргашвили, комиссия усмотрела возмутительный факт избиения милиционерами вышеозначенного комиссара, которому они были позваны на помощь, дабы задержать трамвайного служащего Граховского, вмешавшегося в разговор и пытавшегося нанести побои тов. Лазаргашвили… Всероссийская чрезвычайная комиссия не только горячо протестует против подобного зверского инстинкта милиционеров, напомнивших своими действиями городовых, но и решительно требует, с целью предупреждения подобного рода происшествий, немедленно арестовать участников избиения комиссара Лазаргашвили и подвергнуть их самому суровому наказанию, с отстранением от службы. В отношении же Граховского, призывавшего толпу к самосуду над комиссаром Лазаргашвили, предъявившему свой мандат с фотографической карточкой, принять следующие меры: немедленно арестовать и передать военно-революционному суду за подстрекательство к убийству».

Но, как видно, на первом году Советской власти кое-кто еще пытался оспаривать мнения всесильных чекистов, и следственная комиссия при Московском революционном трибунале, опросив свидетелей происшествия, постановила: «Дело Граховского производством прекратить за отсутствием состава преступления». Но и этим ревтрибунал не ограничился! В ВЧК было послано официальное письмо с просьбой сообщить, «в каком

положении находится дело о комиссаре Чрезвычайной комиссии Лазаргашвили, в связи с инцидентом, имевшим место в вагоне трамвая 2 марта сего года». Ответа из ВЧК, конечно, не дождались.

По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 616

Отказ снять погоны

В 16 лет, 2 августа 1914 года, Валентин Шереметьев, сын банковского служащего, отправился добровольцем на войну. За три года боев прошел путь от солдата до старшего унтер-офицера Первого штурмового батальона смерти. Защищая Отечество, был несколько раз ранен, контужен и в начале 1918 года отправлен с фронта в Москву на лечение. Его поместили в городской госпиталь № 1765, где, кроме прочих недугов, у него обнаружили туберкулез, нервные и сердечные припадки.

Красноармейцы из одной с ним больничной палаты, большинство из которых или дезертировали с фронта, или вовсе не нюхали пороха, однажды подступили к Шереметьеву:

— Ты почему в погонах? Не видишь: мы все посрывали.

— В нашей части не было такого приказа. Я в них под огонь ходил.

— Есть приказ Совета народных комиссаров снять знаки различия. Хватит, покомандовали генералы, теперь мы всему голова. Или народной власти не признаешь?

— Всякая власть от Бога, народной власти не бывает.

— Да ты, оказывается, контрреволюционер. Ленин с Крыленко издали декрет: погоны цари выдумали, чтобы нас под себя подмять. Тебе что, и Ленин не указ? Может, ты за бывшего генерала Корнилова?

— Когда пошел в ударный батальон, дал клятву генералу Корнилову, что буду исполнять только его приказы. Когда был здоров, оставался верен присяге. Но теперь я в госпитале и никаких политических и военных приказов по болезни исполнять не могу.

— Братушки! Да он же нами гнушается! — забился в злобе красноармеец Совков и бросился с кулаками на Шереметьева.

Братушки помогли ему сорвать с покалеченного в боях унтер-офицера погоны.

Заслышав шум, в палату вошла медсестра. Ее слушались — могла наябедничать по начальству, и тогда прощай дармовые харчи и мягкая койка — и быстро успокоились.

— Больной Шереметьев, пойдемте принимать лекарства, — решила увести из палаты готового забиться в нервическом припадке унтер-офицера благоразумная барышня.

— Я с тобой еще поговорю, — бросил на прощание Совкову Шереметьев.

«Он нам еще угрожает!» — возмутились «победители», и тотчас устроили собрание, на котором порешили требовать от лечащего персонала убрать из госпиталя нераскаявшегося «корниловца». Заодно сочинили народным комиссарам безыскусное письмо, в котором сообщили о монархических настроениях Шереметьева и выразили надежду, что с ним расправятся «со всей строгостью революционного времени».

Несколько дней спустя, 20 февраля / 5 марта 1918 года, Шереметьев был арестован и под конвоем препровожден в госпиталь № 1153 нервнобольных воинов. Оттуда-то его и доставили 13/26 апреля 1918 года в суд Московского революционного трибунала. Шереметьеву предъявили обвинение в том, что «он не признает наших Народных Комиссаров и поэтому, несмотря на приказ тов. Ленина, не снял погоны». Второй пункт обвинения: «Вел агитацию в пользу Корнилова».

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вам угодно дать сейчас какие-нибудь объяснения по этому поводу?

ШЕРЕМЕТЬЕВ. Я обвиняюсь в агитации. Агитации я не вел. Я был солдатом, сражался, имел винтовку в руках. Есть ли это агитация или нет? Я считаю себя виновным в том, что для меня Россия, великая матушка Россия, дороже, чем социалистическое отечество, чем завоевания революции и свобода. Затем я признаю себя виновным в том, что я в рядах сознательнойКрасной Армии отказываюсь сражаться, потому что они сражаются только против своих братьев…