Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века
Шрифт:
Пожалуй, даже во времена Ивана Грозного столица не видела подобных кровавых представлений. Впоследствии столь массовых расправ уже не было; и в Москве, и в Петербурге казни происходили регулярно, но уже в индивидуальном порядке. Наказывали большей частью обычных «воров», но рядом с ними упоминались и «политические» преступники. Уголовная хроника Москвы летом 1699 года была такова:
«А боярина князь Михаила Григорьевича Ромодановского взяли из деревни в Семеновское для розыску и очных ставок с достальными стрельцами, и очныя ставки у нево с ними были. Да в Преображенском доводили люди Якова Федорова сына Полтева на нево в словах, что он, Яков, говорил слова про великого государя о кораблях. И по тому извету взят он был, Яков, в Преображенской, и даваны были ему с людьми очныя ставки, и он, Яков, пытан. И после пытки за те слова клан на плаху, и снем с плахи бит кнутом, и заорлен (заклеймен каленым железом. – И. К., Е. Н.), и велено ево сослать на каторогу на Таганрог ‹…›.
Июня в 28 день в Преображенском Богдану Михайлову сыну Тевешову учинено наказанье: бит
Июля в 1 день из Стрелецкаго приказу казнен на Болоте за разбой и за смертное убивство князь Иван княж Борисов сын Шейдяков». [728]
Смертный приговор преступникам звучал буднично. Один из приговоров 1727 года был сугубо лаконичен: «Крестьянина Карпова, вырезав язык, в городе казнить смертью, отсечь голову». «Сего 1730 году августа 21-го дня в Брянске на площади вкопана была в землю крестьянская жонка Ефросинья за убийство до смерти мужа ее. И сего сентября 22-го дня оная жонка, вкопанная в землю, умре» – это доношение караульного капрала Игнатия Колосьева в Брянскую воеводскую канцелярию, подписанное по неграмотности служивого «по его прошению» подьячим Степаном Лаврентьевым. Обычной была и реакция воеводы: «Отдать к повытью и сообщить к делу, а показанную умершую жонку, выняв из окопу, похоронить, и в колодничьем списку под именем ея отметить, и в Севск в провинциальную канцелярию о том репортовать. Подполковник Василий Камышин. Приписал Андрей Богданов. Подано сентября 22 дня 1730 году, записав в реестр». [729]
728
Цит. по: Россия при царевне Софье и Петре I: Записки русских людей. М., 1990. С. 274–275.
729
Скиндер А. И. Живая женщина, врытая в землю // РС. 1879. № 6. С. 398.
Но некоторых ждала более торжественная процедура. Сочинителя «фальшивого указа» от имени императора Петра II, «поповича Степана», Верховный тайный совет 12 мая 1729 года постановил «казнить с публикацией» – печатным оповещением населения о предстоящей экзекуции и вине преступника. [730] Сами же казни проводились в разных местах новой столицы: на Санкт-Петербургском острове на лобном месте «у каменного столба», за кронверком, на Выборгской стороне, на площади «против гостиного двора». При экзекуции присутствовали чиновники Тайной канцелярии – для зачтения приговора и наблюдения за его исполнением, а также вызванные через Синод священники – для последнего напутствия осужденного.
730
РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 83. Л. 49, 218; Сб. РИО. Т. 69. С. 775; Т. 94. С. 523.
Умерщвление важнейших «воров» превращалось в важную церемонию. О казни Е. И. Пугачева 10 января 1775 года на Болотной площади Москвы население было оповещено полицеймейстером. На оцепленном войсками месте казни был сооружен помост, посредине которого установлен столб с положенным на него колесом с острой металлической спицей. С трех сторон эшафота были устроены виселицы, под ними стояли приговоренные к повешению и палачи. Пугачева и его соратника Перфильева привезли на особых санях с высоким помостом, в которых напротив осужденных сидели священник с крестом и чиновник Тайной экспедиции. Пугачев, державший в руках по толстой свече, кланялся во все стороны народу.
Подробное описание казни привел А. С. Пушкин со слов очевидца – министра И. И. Дмитриева: «Пугачев и любимец его Перфильев, в препровождении духовника и двух чиновников, едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул; и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило. При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: „Ты ли донской казак Емелька Пугачев?“ Он столь же громко ответствовал: „Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев“. Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем, как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста, духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам; потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: „Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!“ При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же».
Разрубленные на части тела обоих казненных оставались выставленными на колесах в четырех районах города двое суток, а 12 января была совершена публичная «кремация» этих частей вместе с колесами, эшафотом и санями, на которых осужденных привезли к месту казни.
В галантном XVIII веке казни были захватывающим зрелищем; учтивый кавалер мог занять для своей дамы удобное
Особо провинившихся «воров» ждала самая мучительная, «квалифицированная» процедура казни. В 1724 году она выпала денежному мастеру Алешке Кошке – за фальшивомонетничество его приговорили к «профессиональной» казни: «залить горло» расплавленным свинцом. Но «на площади у казни» Кошка с отчаяния заорал «слово и дело». В Преображенском приказе он рассказал, что десятью годами ранее он уже был взят в Приказ Большой казны по оговору в выделке «воровских денег», откуда, не признав вины, вместе с показавшим на него колодником Фадеевым попал в Преображенский приказ, «и в розыску в том он винился, и после того он, Алексей и Фадеев из Преображенского приказу отосланы в Приказ Большия казны, и в Приказе Большия казны ему, Алексею, за дело воровских денег учинено наказанье, бит кнутом и свобожен был с роспискою». В следующий раз мастеровой вновь угодил под следствие в Приказ Большой казны по доносу родного племянника, был жестоко бит «палкой» подьячим Иваном Максимовым и, не вытерпев побоев, «винился напрасно». Тогда он сумел сбежать, но после четырехлетнего житья в бегах неосторожно вернулся в Москву и был тут же схвачен. На новом следствии умудренный опытом Кошка выдержал три пытки, «зжен огнем», но «ни в чем не винился», однако был приговорен к жестокой казни и должен «безвинно» идти на смерть, ибо за одно преступление вышел дважды виновным, поскольку подьячие приказа подняли его прежнее дело, а в нем «того наказанья и свободы не подписано».
Раз «слова и дела» не было, то колодник должен был вернуться из Преображенского приказа в «свое» ведомство; но можно было подержать его у себя: навести справки, поднять документы. Руководитель приказа князь Иван Ромодановский не поверил мастеру, явно нечистому перед законом; сначала приказал бить кнутом нещадно, а затем отослал «к учинению указа по-прежнему» – на казнь. [731]
Страшной была смерть бывшего баловня судьбы – фаворита Петра II, обер-камергера и майора гвардии Ивана Алексеевича Долгорукова. Во время болезни императора в январе 1730 года именно он подделал царскую подпись на составленном отцом и дядьями подложном завещании государя. С воцарением Анны Иоанновны Иван был сослан в сибирский Березов. Тобольский подьячий Осип Тишин донес (и получил в награду 600 рублей!) о «непорядочных» поступках Долгоруковых: якобы несдержанный на язык Иван и другие сосланные члены его семьи «говорили важные злодейственные непристойные слова» об императрице Анне Иоанновне и Бироне. На следствии под пытками Иван поведал о роли своих родственников в составлении подложного завещания. Казнь последовала 8 ноября 1739 года под Новгородом. Иван Долгоруков был колесован. Процедура колесования предусматривала раздробление костей рук и ног смертника путем переезда тяжелым колесом или разбивания дубиной, после чего у преступника отрубали голову или укладывали еще живого на колесо, которое поднималось на врытый на месте казни столб. Иван, по семейному преданию, на этот раз проявил самообладание и читал молитву, не позволив себе даже крика; хотя, возможно, его стоическое поведение приукрасили потомки рода Долгоруковых. [732] Мучения на колесе истекавших кровью людей иногда растягивались на сутки и более, но младший Долгоруков страдал недолго – ему отрубили голову. Следом за ним были обезглавлены его дядья Сергей и Иван Григорьевичи и бывший член Верховного тайного совета Василий Лукич Долгоруков.
731
См.: Новомбергский Н. Я.Указ. соч. Т. 2. С. 221–222.
732
См.: Записки князя Петра Долгорукова. СПб., 2007. С. 430.
Сожжением на костре 15 июля 1738 года завершились жизни отставного капитан-поручика морского флота Александра Возницына за отпадение в еврейскую веру и Бороха Лейбова за «совращение его». Офицерская жена подала на супруга донос в Московскую канцелярию Синода: «Оставя святую православную веру, имеет веру жидовскую и субботствует, и никаких праздников не почитает ‹…›, молитву имеет по жидовскому закону, оборотясь к стене ‹…›, а дружбу он имел с жидом Борох Лейбовым». По решению императрицы дело рассматривалось не в Синоде, а в Тайной канцелярии; купца-откупщика Лейбова допрашивали без пыток, а Возницына подвергли истязаниям. Сенат вынес решение о казни, и Анна Иоанновна его утвердила: «Понеже оные, Возницын в принятии жидовской веры, а жид Борух Лейбов в превращении его через приметные свои увещания в жидовство сами повинились; и для того больше ими не разыскивать ни в чем, дабы далее сие богопротивное дело не продолжалось и такие богохульник Возницын и превратитель в жидовство жид Борух других прельщать не дерзали: того ради за такие их богопротивные вины ‹…› обоих казнить смертию, сжечь».
Начиная с петровских времен, пойманных разбойников, виновных в убийствах и пытках жертв, вешали за ребро: заостренный медный крюк вбивался деревянным молотком под ребра живому человеку. Смерть растягивалась на несколько часов и наступала не от повреждения тканей, а от медленного удушения: напряжение мышц груди приводило к постепенной остановке дыхания. Так окончил свою жизнь бесстрашный «питерский» бандит Гаврила Никонов, из которого умельцы Тайной канцелярии не смогли выбить признание даже после шести пыток.