Повторение пройденного
Шрифт:
– Ты еще не знаешь, что тут было!
– бросился ко мне Боря Скворцов, когда я вернулся во двор.
– А что?
Боря отвел меня в сторонку:
– Да понимаешь ли, твоя Эмилия Генриховна хотела стащить домовые книги!
– Как? Зачем?
– А черт ее знает зачем! Немцев, наверно, ждет! Чтоб потом выдавать всех. Да только не вышло! Схватили ее и увезли. А немцы листовки бросают! С самолетов. Вот какие дела!
Эмилия Генриховна - тихая старушка немка из пятой квартиры, и вдруг похищение домовых книг. У Эмилии Генриховны я
Дома у нас царил полный разгром. Мать укладывала вещи.
– Что случилось?
– Собирайся скорее! Мы уезжаем...
В словах ее звучала растерянность.
– Как уезжаем? Куда?
– Ничего не знаю! Ничего не знаю!
– сказала мать и, опустившись на диван, заплакала.
– Звонил папа, просил, чтоб мы подготовились. Он пришлет машину...
Машина пришла через час, когда мы собрали самое необходимое. Знакомая зеленая "эмка" с номером, который я знал на память: МБ 24-10. Все уложилось в два чемодана - случай совершенно небывалый. Обычно мать и в близкие поездки брала с собой ворох вещей.
– Алексей Алексаныч наказал погрузиться и ждать его звонка, - сообщил шофер.
Во дворе пусто. Я поставил в машину чемоданы.
– Что же еще?
– спросила мать.
Я сообразил. Поднялся наверх и схватил тетрадку со стихами и еще одну - со стихами Николая Степановича. Он переписал их мне своим бисерным почерком. Потом взял книгу - гайдаровскую "Школу", дважды дорогую мне. "Школу" подарила мне год назад Наташа, а потом на ней расписался Аркадий Петрович. Это было в день, когда он читал нам в Доме пионеров "Судьбу барабанщика".
Квартира наша пустовала - почти все были в эвакуации.
– Правильно, правильно, уезжайте, - сказал Николай Степанович и добавил: - Дай я тебя обниму, мой друг.
Мы обнялись.
– Может, и не поедем никуда. Папа сказал: ждать...
– Так, на всякий случай. Мало ли что, мой друг...
Мне было неловко смотреть на Николая Степановича - старого, одинокого. Как можно его бросить?
– Если мы поедем, то вы с нами, - сказал я.
– Давайте соберем ваши вещи. Мама, мы возьмем Николая Степаныча, или я...
– Собирайся скорее... Возьмем... Конечно, Николай Степаныч!
Николай Степанович начал отказываться, но я уже снял со шкафа его чемодан:
– Складывайте! Обязательно!
Чемодан Николая Степановича стоял в машине, когда я вдруг вспомнил: ведь я так и не получил комсомольский билет в райкоме. Как же я уеду? А в типографии как? Ведь я работаю. Просто сесть в машину и удрать вместе с родителями?
– Мам, я сбегаю в райком, а после в типографию, - сказал я, сгорая от стыда. Как же я не подумал об этом раньше?
Я
В райкоме комсомола было людно и шумно, как на вокзале. Открытые двери кабинетов и комнат, забитые парнями и девушками лестницы и коридоры. Все суетятся, кричат в телефонные трубки и друг другу, что-то доказывают, что-то объясняют, о чем-то просят. Но уже через несколько минут я понял, что это не предотъездная суматоха. Люди уходили на фронт и в истребительные батальоны, получали задания и какие-то документы. Здесь же выдавали винтовки и пистолеты, гранаты и бутылки с горючей смесью, плакаты и брошюры. После замерзших московских улиц, где даже на перекрестках я не встретил ни одного милиционера, все, что происходило в райкоме, вселяло надежду.
Я побывал уже в нескольких комнатах, объяснял, но все безрезультатно.
– Тебя вызовут, когда будет нужно, - сказали мне в одной из комнат.
– Без бюро райкома билет не получишь, - сказали в другой.
– Раз уезжаешь, ничего не поделаешь, - сказали в третьей.
– Слушай, не мешай работать!
– прикрикнули в четвертой.
Я решился на последний отчаянный шаг - прорваться в кабинет с надписью "секретарь райкома".
Дверь была открыта. В нее беспрерывно заходили какие-то люди - с оружием и с бумагами.
Мне повезло. Когда я вошел в кабинет, секретарь райкома как раз вручал комсомольский билет маленькому парню в белом маскхалате. За спиной у парня висел автомат, и он стоял перед столом секретаря навытяжку, торжественный и не в меру строгий. Впрочем, и сам секретарь не был похож на секретаря: на плечи накинута телогрейка; ватные брюки, заправленные в сапоги; темные волосы над высоким лбом растрепаны, и ростом он, кажется, чуть ниже меня. А лицо красивое, хотя и усталое.
– Поздравляю, Женя! И смотри будь на высоте. Ни пуха тебе, ни пера.
– Спасибо, Геннадий Василич!
– произнес парень, принимая билет.
– Какое спасибо! Не спасибо, а к черту надо говорить!
– рассмеялся секретарь.
– Пусть все у тебя хорошо будет. Не рискуй только зря.
– Спасибо, Геннадий Василич, - повторил парень и пообещал: - Не буду!
Как только парень повернулся к выходу, я протолкался к столу:
– Геннадий Василич, у меня тоже такое дело... с билетом.
– Подожди, подожди, сейчас, - пообещал Геннадий Васильевич.
– Вот отпущу людей - и поговорим.
Пожилой, явно не комсомольского вида человек оттолкнул меня от стола и положил перед секретарем огромный, с неестественно длинным стволом револьвер:
– Вот, Геннадий Василич, обещал вам давеча.
– Это что же за музей, дядя Вася! И даже дарственная надпись? Блюхера?
– удивился секретарь.
– Я с музеем этим всю гражданскую прошел, - не без обиды сказал владелец диковинного револьвера.
– Ну гражданскую, дядя Вася, это когда было, - Геннадий Васильевич с любопытством рассматривал оружие.
– При царе Горохе такой пушкой...