Повторение пройденного
Шрифт:
Процессия осторожно огибала скверик, где по кучам свежевырытого песка угадывалась открытая могила.
Когда мы подошли ближе, машина остановилась у входа в сквер.
Звуки марша стихли. Вдруг над площадью зазвучала необыкновенная мелодия. Я никогда еще не слышал такой музыки и невольно обернулся в сторону костела. Это был не оркестр, а какой-то один могучий инструмент, изливавший величественную скорбную мелодию. Казалось, что поет само здание костела - высокое, темное, загадочное в своей одинокой недосягаемости. Тоскливые и одновременно торжествующие, раздирающие душу
– Это Польша провожает капитана Смирнова, - сказал на чистом русском языке, обращаясь к нашему полковнику, польский офицер.
– Жители Лежайска никогда его не забудут.
– Да, - тихо согласился полковник, - Геннадий Васильевич много сделал и для нас и для вас. Как говорится, всем бы нам так...
Геннадий Васильевич! Меня словно подтолкнул кто-то вперед. Я протиснулся к машине и через плечи стоявших впереди офицеров и штатских увидел лицо покойника. Неужели это был он, Геннадий Васильевич, секретарь нашего райкома комсомола, вручавший мне в октябре сорок первого комсомольский билет? Он! Конечно, он!
Как же это? Я не знал никаких подробностей о гибели капитана Смирнова и вообще ничего не знал о Геннадии Васильевиче. Три года - это много, а на войне - очень много. Он, отправлявший на фронт других, теперь погиб сам, и вот его хоронят на далекой польской земле, и над ним стоят офицеры, русские и поляки.
Когда смолк орган, полковник сказал несколько прощальных слов. Потом сняли тело Геннадия Васильевича с машины и осторожно положили на край неглубокой могилы. Кто-то тихо произнес:
– Прощай, Гена!
Потом я заметил девушку в гимнастерке, которую видел несколькими минутами раньше. Она склонилась над Геннадием Васильевичем и опять поправила его волосы. Сейчас я видел лишь ее руки - правую на лице капитана и левую со стиснутой ушанкой.
Я не мог рассмотреть ее лица, скрытого чужими спинами, но невольно подумал о том, кто она. Вероятно, жена... А может, сестра... Ведь бывает же так на фронте.
Мужчины подняли тело капитана и опустили его в могилу, и в ту же минуту девушка быстро направилась мимо меня к выходу из скверика. Она словно бежала от самого страшного - от первых комьев песка и земли, которыми сейчас засыплют Геннадия Васильевича.
Я увидел орден Красной Звезды на ее гимнастерке и погоны младшего лейтенанта и только потом - лицо. Оно промелькнуло передо мной на какую-то секунду - такое, каким я знал его всегда. Высокий лоб и большие, будто удивленные глаза, тонкий нос и пухлые губы. И еще - чуть испуганное, чужое...
"Наташа!" Я побежал за ней и только тут сообразил, что она же меня не слышит, не может слышать, потому что я только хочу выкрикнуть ее имя и никак не могу.
– Наташа!
Это была она и одновременно не она. Я никогда не видел ее в форме такой взрослой и совсем чужой.
– Наташа!
Она безразлично обернулась.
А над площадью за моей спиной гремел ружейный салют и оркестр исполнял гимн.
Над могилой уже вырос песчаный холм, и солдаты вкапывали в песок не очень
Через час, может, чуть позже мы сидели с Сашей и Володей около нашей машины. На земле стояли котелки с супом.
– Не надо так огорчаться!
– просил Саша.
– Прошу тебя, не надо! Да, а я письмо получил только что. Смотри, у меня братишка родился - Игорек. Правда, хорошее имя?
– Хорошее, - согласился я.
– А тебе не было письма, - некстати добавил Саша.
– Впрочем, что это я...
– Брось!
– советовал Володя.
– Подумаешь! Сколько раз говорил тебе. Мало ли таких на свете! Сами побегут!
– А любовь?
– спросил Саша.
– Ха-ха! Любовь! Выдумки все это. Писатели напридумали, а вы, ребятки, поверили...
– Ты циник, Володя!
– сказал Саша.
– Противно...
– Да брось ты!
Все наши ушли в баню, кроме хозвзвода. Лейтенант Соколов разрешил нам прийти позже. На обед мы опоздали, но почему-то никто нас не ругал. Или Саша объяснил что-то Соколову, или Шукурбек с Макакой, или Володя.
Я чуть захмелел от выпитой водки. В голове шумело, и есть не хотелось. Водка была гадкая, с запахом сивухи и бензина. Хорошо хоть, что нам выдали табак. Я закурил.
Володя побежал с котелком за вторым. Его почему-то долго не было, и вдруг он появился с кашей и бутылкой - не нашей, украшенной яркой цветной этикеткой:
– Давай еще!
– Откуда это?
– спросил Саша.
– Неважно откуда. Давай, - предложил Володя, наливая мне в кружку густую сиропообразную желтую жидкость.
– Сменял. На часы сменял. И тебе давай, Сашок. Ругаешь меня, а я вот о вас забочусь.
Сам Володя выпил полную кружку и налил себе еще, пока мы с Сашей дожевывали второе.
– Пьющие составляют не самую худшую часть человечества, - сказал Володя, - видимо желая развеселить меня.
– И не надо ни о чем думать! наконец добавил он, видя, что я не пью.
А я в этот момент ни о чем уже не думал. Мне было тепло, хотя погода хмурилась. Моросил мелкий осенний дождь, и дул пронизывающий ветер. Над городом повис низкий густой туман, пахнущий сыростью и хвоей. Все напоминало что-то далекое, детское: деревню, утреннюю реку, росистые луговины, костры в ночном. На минуту я вспомнил Наташу, но не сегодняшнюю, а прежнюю - в коричневом платье, в котором она ходила со мной на Утесова...
Вечером я сказал Саше:
– И все-таки мы с ней встретимся. Она сама сказала...
А зачем?
Как все просто было прежде, когда мы не видели друг друга и я ждал от нее писем, и писал ей сам... Придуманная любовь... Тогда можно было верить, фантазировать о чем-то несбыточном...
Теперь я все знаю. Геннадия Васильевича уже нет, но любовь незнакомая мне, взрослая ее любовь к нему осталась. Это была та любовь, о которой она мне писала. И в которую я, по наивности своей, не верил. Я писал ей: "Все равно... Люблю все равно..." А может быть, это... Может, я просто выдумал, внушил себе то, чего не было, и достаточно сейчас выкинуть это, несуществующее, из головы, как все пройдет?