Повторение судьбы
Шрифт:
В начале четвертой недели они выбрались в филармонию. Это Кинга узнала, что в Стокгольме будет выступать Кристиан Циммерман. Вечером перед концертом она постучалась к нему в номер. Из красивого футляра извлекла шелковый галстук.
– Эти цвета прекрасно подходят к твоей рубашке. И к твоим глазам.
Кинга стояла перед ним в длинном черном шифоновом платье. Она развязала его старый галстук и принялась завязывать новый, подаренный. Он прикрыл глаза, чтобы не смотреть на ее груди в вырезе платья.
После концерта они возвратились в отель и зашли в ресторан выпить по бокалу вина. Кинга была какая-то задумчивая и грустная. Он проводил ее до номера. Вернулся к себе и, сидя в темноте, стал препираться сам с собой. Это наихудшая разновидность ссоры. В ней не отделаешься от оппонента криком, молчанием или лицемерным «тебе этого никогда
То была ночь, полная стараний угадать желания друг друга, нежности и любви. Если бы не чувство греха – да, он до сих пор помнит, что значит чувствовать грех, для этого не нужна исповедь, – он каждый следующий вечер не препирался бы с собой в лифте, поднимаясь на ее этаж.
Она, видимо, тоже препиралась с собой. Наверное, поэтому она объясняла ему, что уж кто-кто, а они должны знать, что переживают временное перекрытие своих рецепторов эмоций. Еще несколько дней они могут гулять, держась за руки, потому что если знаешь, что это временный дурман, то кольцо, которое он носит на пальце, уже не так сильно жжет. Через несколько дней они вернутся каждый в свой мир, все уляжется, и они поместят Стокгольм в какой-нибудь уголок памяти, куда будут возвращаться, быть может, только в снах. Такие эмоции, очищенные от шелухи будничности, всегда относятся к разряду идеальных. А следовательно, то, как они живут в Стокгольме, не имеет ничего общего с будничной жизнью. Все забудется. И так будет лучше. И для мира, и для рецепторов.
В аэропорту в Варшаве, когда они получали багаж в кишащем народом зале прибытия, она сунула ему в карман свою визитную карточку и исчезла в толпе. А через несколько дней в конверте, присланном на адрес его института, он обнаружил компакт-диск с концерта Циммермана. Он слушает его каждый день. И препирается с собой.
Илонка с Сильвией вернулись в конце августа. Жена даже не сообщила ему, когда приезжает. А он так хотел встретить их на вокзале! Сильвия же знала, до чего он бывает счастлив, когда Илонка после каждой такой разлуки бежит к нему и бросается в объятия с криком: «Папочка!» Иногда он намеренно стоял у выхода на перрон и не шел к поезду. Ему хотелось продлить радость, какую ему доставляла эта картина: дочка, протянув руки, бежит ему навстречу. И вот он уже подхватывает ее, а она крепко обнимает его за шею, целует и одновременно рассказывает про соседку в купе, которая «храпела еще громче, чем ты», или о котенке, которого родила и спрятала на чердаке старая кошка Каролина, та, что живет у соседей бабушки Юзи в Горлице.
Приехали они поздним вечером, почти ночью. Илонка спала на руках у Сильвии. Таксист помог внести их багаж наверх. Блажей хотел поцеловать Сильвию, но она отвернулась. Он взял Илонку и осторожно перенес на кровать. Стараясь не разбудить девочку, переодел ее в пижамку. Несколько минут он смотрел на спящую дочку. А когда вышел, оказалось, что Сильвия успела запереться в спальне. На полу в прихожей лежала его постель.
Он вернулся на свой диван в гостиной. И задумался, отчего он так спокойно воспринял очередное отторжение. Раньше он не испытывал такое безразличие к женщине, которая является его женой. Ведь совсем еще недавно он с яростью пнул бы эту постель и, хлопнув дверью, выскочил из квартиры. Несколько раз обошел бы микрорайон, а когда стало бы холодно и мысленно он выкричал все свои претензии, вернулся бы, полный раскаяния, домой, как можно тише войдя в квартиру, чтобы не разбудить Сильвию. Хотя, вернее всего, она не спала бы и ждала его, всхлипывая под одеялом. Назавтра он пришел бы домой еще до пяти часов и в виде просьбы о прощении принес бы ей книжку. Он всегда считал, что новая книжка – подарок стократ лучший, чем цветы.
Та, былая близость исчезла, заваленная взаимными претензиями, неисполнившимися
Он не имел права тосковать по Кинге. Ведь он презирал ложь, лицемерие и измены. Он чувствовал себя как преступивший клятву монах, который нарушил обет и прекрасно знает, что от всеведущего Бога скрыть это невозможно. Тем не менее он тосковал. Иногда он набирал номер ее телефона, который был на визитной карточке, но всякий раз в последний момент вешал трубку.
В октябре, вскоре после начала нового учебного года, он полетел на несколько дней в Вашингтон. Надо было обговорить условия нового совместного проекта и сделать доклад на внутреннем семинаре NIH. Американцы прислали за ним в аэропорт машину с молодым стипендиатом из Польши. Из Кракова. Самонадеянный хвастун, не дожидаясь вопросов, за недолгую дорогу от аэропорта до отеля успел рассказать всю свою научную биографию с перечислением длинного списка наград, отличий и многокрасочных дипломов. Говорил он без умолку, шепелявя и брызгая слюной. Блажей успел даже узнать, что молодой человек был гениальным еще в детском саду. Когда ему удалось вставить слово в монолог гения, он как бы мимоходом спросил про Кингу. Они могли быть знакомы в Кракове. И услышал, что она пишет диссертацию в медицинской школе при университете Джона Гопкинса в Балтиморе. Недалеко от «дворца» – так стипендиат назвал здание NIH, – около Получаса езды по автостраде, если нет пробок. Но вот эта информация была уже излишней. В Гопкинсе в Балтиморе Блажей бывал, еще когда этот сопляк не пошел в детский сад. В душе он надеялся, что никогда больше не встретится во «дворце» с этим бахвалом.
Увы, он встретился с ним следующим утром. У дверей аудитории, в которой должен был состояться семинар. NIH собрал руководителей проектов со всего света. Юный гений раздавал всем свои визитки и протягивал руку для рукопожатия. Большинство входящих смотрело на него с нескрываемым удивлением. Некоторые вообще игнорировали. К счастью, в NIH легко отличают людей способных от способных на все. Блажей смотрел на это со стыдом и надеялся, что не все знают, что этот наглый ловкач прибыл из Польши. Наука – это не новая пиццерия, которую нужно рекламировать флаерсами. Долгие годы он делал все, чтобы Польша, по крайней мере его, научная, ассоциировалась с достоинством и самоуважением. А то, что проделывал этот щенок, для него было как плевок в лицо.
Доклад Блажея был вторым. Он сел во второй ряд рядом с японцем, который заснул, как только погасили свет. Японцы – он это замечал на многих конференциях – обладают невероятной способностью незаметно засыпать и просыпаться, чуть только к ним обратятся. Но сон этого японца обращал на себя внимание. Докладчик, молодой австриец, совершенно не подготовившийся к выступлению, сообщал монотонным голосом такие очевидные банальности, что Блажей начал завидовать спящему японцу. А через пятнадцать минут японец храпел уже так громко, что, когда австриец умолкал, вся аудитория слышала неуместные звуки из второго ряда. Наконец явно сконфуженный австриец, который уже не мог делать вид, будто не слышит храпа, прервал доклад и обратился к Блажею:
– Простите, не могли бы вы разбудить вашего соседа справа?
– Вы его усыпили своим докладом, вы и будите, – невозмутимо ответил Блажей.
Зал взорвался громким смехом. В этот момент японец проснулся и, решив, что доклад закончен, вскочил с кресла и стал громко аплодировать. Веселье в зале достигло предела. Австриец никак не мог продолжить доклад. Наконец председательствующий, глава NIH, с трудом скрывая улыбку, призвал присутствующих к порядку. Вечером во время раута, на котором не было ни австрийца, ни японца, все говорили только об инциденте на утреннем докладе. Блажея смешили поздравления, которые он вынужден был принимать, чтобы не сойти за невежу. Особенно от американцев, которые не слишком симпатизируют немцам и японцам и с радостью отмечают каждую их оплошность. А уж такой случай, когда одним махом удается приложить и японца, и немца, исключительная редкость. Так что Блажея похлопывали по плечу и смеясь говорили: