Повторение судьбы
Шрифт:
Однажды выпивший, но еще не пьяный Войтусь Худасик крикнул ему с другого конца корчмы так, чтобы все слышали:
– Марцин, а как ты без бабы с этими делами справляешься? У тебя ж даже овечек нету.
Корчма сперва вздрогнула от хохота, но через минуту настала мертвая тишина. Ждали его реакции. Худасика в Бичицах все, даже дети, звали Хуясиком. То был всеми презираемый деревенский пьяница и бездельник; иногда у богатых гуралей он делал какую-нибудь мелкую работку за выпивку или за какие-нибудь ничтожные деньги, которые немедленно пропивал. Когда-то Худасикова со слезами пожаловалась Секерковои: «Войтусь через неделю после первого причастия забрал у Марыси велосипед и продал его на рынке в Новом Сонче за две бутылки водки». Для Марыси, младшей дочки Худасиков, этот велосипед был величайшим сокровищем;
– Ах ты паскудник, собственного ребенка обокрал, подаренный велосипед обменял у русских на водку! Ребенка собственного обокрал!
Войтусь тогда в страхе бежал из корчмы. С той поры подрабатывать на водку ему пришлось вне Бичиц: гурали считали его совсем никчемным.
На эти слова Марцин не мог не отреагировать. Он допил стопку водки, огляделся вокруг и, убедившись, что в корчме нет Секерковои, неспешно подошел к Войтусю. Сидящие рядом гурали поспешно отодвинулись. Вся деревня знала, что «когда Марцин психанет и врежет, крови бывает много». Марцин встал возле перепуганного Войтуся, который, похоже, сразу протрезвел, взял большую кружку, из которой Войтусь пил пиво, поставил ее на край стола, расстегнул ширинку и помочился в пиво. После чего спокойно застегнул ширинку, подсунул кружку Войтусю под нос, повернулся и молча вышел, провожаемый взглядами онемевших гуралей.
С той поры мужчины в деревне прекратили, по крайней мере вслух и при Марцине, обсуждать его сексуальную жизнь. Ну а женщины перестали это делать спустя полгода.
Владек, старший сын Зютека Гонсеницы, праздновал крестины первого ребенка. Пригласил он всю деревню. Марцин не слишком симпатизировал Гонсеницам: уж больно они хвастались своим богатством. Все они должны были иметь первыми, все у них должно было быть самое большое и самое дорогое. Если б могли, они бы на машине краской вывели ее цену, а на крыше дома – сумму кредита, который взяли на его строительство. В семействе Гонсениц это было наследственное. Видно, тщеславие передается из поколения в поколение.
Марцин не собирался идти, но когда Секеркова в нарядном платке и новых башмаках постучалась к нему и объявила, что «без него не выйдет из этой кухни до праздника Божьего Тела», что «Гонсеница решит, что Марцин загордился, а когда протрезвеет, будет по всей деревне кричать, что Марцин не пришел к нему, потому что завидует им», Марцин в конце концов дал себя переубедить.
– Хватит того, что я был в костеле и подарок принес. Что мне там делать, пани Секеркова? Слушать чушь пьяного Гонсеницы?
– Ты мне про Зютека Гонсеницу не говори худого слова. Он культуру полюбил, оперы Казика вместе со мной слушал, да еще и сейчас, когда встречает меня, спрашивает, когда я снова приду к ним с операми. Ладно, мой руки, завязывай галстук и веди меня к Гонсеницам, а то, пока мы туда доползем, там всю водку выпьют.
Выпить всю водку никому бы не удалось. Даже если б крестины отмечали неделю. Такая уж традиция была у Гонсениц – ящики с водкой демонстративно стояли у стены комнаты, в которой сидели за столом гости. От пола до потолка. Чтобы никто, избави Боже, не подумал, что ее может не хватить. Перед ящиками стоял покрытый белой скатертью стол с выставкой подарков Агнешке Гонсенице, которую сегодня утром окрестил ксендз. И все важные люди присутствовали здесь. Во главе стола на почетном месте сидел ксендз Ямрожи. А рядом с ним войт с женой. Гонсеница пригласил и Вальчакову, но, чтобы не возбуждать ненужных подозрений, посадил ее подальше от ксендза. Рядом с войтом было место для Секерковой, которая тут же потребовала от Гонсеницы, чтобы он передвинул всех гостей и поставил рядом с ней стул для Марцина, чтобы «она могла с ним чокаться. И пить за его здоровье». Она не особенно огорчалась, что он пил только официальные тосты, и весь вечер чокалась со всеми, у кого была полная рюмка. Вальчакова очень быстро захмелела и, всех перекрикивая, с подколом поинтересовалась у Марцина:
– А когда ж мы будем пить у вас на крестинах? Хотя сначала надо будет выпить на свадьбе. Пан Марцин, вам уже самое время жениться.
Он
– А ты, Марцинек, не молчи как рыба и ответь ей. Все знают, что Вальчакова глупей банки с повидлом. И как только ксендз Ямрожи может с ней ночевать в одном доме? Видать, уши у него отказывают и он лишь глазами на нее лупает.
И вот когда в очередной раз Марцин услышал, как Вальчакова кричит через весь стол кому-то: «Потому что ненормально, когда здоровый мужик без бабы ночью мучается!» – он решил, что пора ответить. Он встал со стула и начал со всеми прощаться. А когда благодарил Гонсениц за угощение, за столом стало тихо. Мало кто в Бичицах уходил так рано с крестин и уж тем более такой трезвый. Тишину нарушил ехидный голос Вальчаковой:
– А куда ж это вас так тянет, пан Марцин? Не в пустую же постель?
В комнате не только замолчали, но и замерли. Марцин знал: все смотрят на него. Он обернулся к Вальчаковой и спокойно произнес:
– Пора мне, а то из женщины воздух выходит. Не держит она его. Обязательно нужно перед сном подкачать.
Зютек Гонсеница фыркнул в рюмку, которую поднес ко рту, обрызгав ксендза Ямрожего. Иоася Гонсеница, сестра Владека, истерически захохотала и, держась за живот, заверещала: «Ой, люди, держите меня, ой, не могу!» У Секерковой, уже крепко подпившей, начался такой приступ кашля, что она потеряла равновесие и вместе со стулом упала на пол. Войт и ксендз Ямрожи бросились ей на помощь, пытаясь поставить стул с лежащей на нем с задранными ногами Секерковой, а жена войта отчаянно натягивала рубашку и юбку, которые после падения закрыли лицо Секерковой, открыв взорам ее чулки и белье. Секеркова же вовсю смеялась, хриплым голосом повторяя: «Нужно перед сном подкачать ее…»
После этих крестин и женщины в Бичицах не осмеливались больше при Марцине громко обсуждать, что происходит или же не происходит у него в спальне.
Нет, он не испытывал фрустрации, но временами чувствовал беспокойство. Его беспокоило и даже раздражало, что у него случаются приступы неконтролируемого желания. Он был уверен, что в такие моменты женщина, являющаяся объектом желания, сразу замечает, о чем он думает, и либо порицает его, либо мысленно насмехается над ним. Впрочем, поводы так думать у него были.
Когда он начал работать в музее, то по дороге в Сонч останавливал машину на въезде в город и в маленьком магазинчике на окраине покупал газету. Вечером после ужина он читал ее матери вслух. В магазинчике торговали две женщины. Они были похожи, и он решил, что это мать и дочь. Мать примерно в его возрасте, а дочери было не больше двадцати пяти. Обе были не столько привлекательные, сколько вызывающие. Обе независимо от времени года загорелые и с низким декольте. Младшая – он заметил это, когда ему случалось стоять в очереди, – не носила лифчика, и если ей приходилось, обслуживая клиента, наклоняться за товаром, взору открывалась ее большая грудь. Как-то он засмотрелся ей в вырез и не сразу среагировал на ее вопрос. Когда она громко рассмеялась, его бросило в краску, и он схватился за галстук, чтобы расслабить узел. Поспешно расплатившись за газету, Марцин выскочил из магазинчика. И только вечером дома обнаружилось, что газету-то он не взял. На следующий день за прилавком была старшая женщина. Закончив обслуживать старушку, стоявшую перед ним, она вышла в служебное помещение. Через несколько секунд появилась ее дочка. Она стояла перед Марцином в розовой обтягивающей блузке. Первая застегнутая пуговица блузки находилась ниже груди, последняя – над открытым пупком. Он попросил газету. Девушка, несмотря на то что кипа газет лежала перед ней, намеренно наклонилась и принялась искать под прилавком, чуть ли не встав на колени. И тут он понял, что они затеяли. Он демонстративно отвернулся, глядя на свою машину, стоящую перед магазинчиком. А когда выходил, его провожал смех обеих женщин. Со следующего дня покупать газету он стал в киоске рядом с музеем. Марцин до сих пор помнит этот случай. Главным образом оттого, что не может забыть чувство стыда, которое тогда испытал. И впервые встревожился, так как понял, что эти приливы желания вовсе не обязательно остаются его тайной.