Поющие в терновнике

Маккалоу Колин

— Пожалуйста, не говори так! Бедный мой Ливень, видно, я исчерпала даже твое неистощимое терпенье. Не огорчайся, что это мама все мне втолковала. Это совсем, совсем не важно! На коленях смиренно прошу прощенья.

— Слава Богу,

смирения хватит разве что на сегодняшний вечер, — сказал Лион повеселее. — Завтра же ты про него забудешь.

И ее понемногу отпустило: самое трудное позади.

— Что мне больше всего в тебе нравится — нет, что я больше всего в тебе люблю — это что ты не даешь мне потачки, и я никогда не могла с тобой поквитаться.

Его плечи вздрогнули от беззвучного смеха.

— Тогда смотри на будущее с этой точки зрения, herzchen. Живя со мною под одной крышей, ты, пожалуй, найдешь способ давать мне сдачи. — Он стал целовать ее лоб, щеки, глаза. — Ты мне нужна такая, как ты есть, Джастина, только такая. Я не хочу, чтоб исчезла хоть одна веснушка с твоего лица, чтоб изменилась хоть одна клеточка в мозгу.

Она обвила руками шею Лиона, с наслаждением запустила пальцы в его густую гриву.

— Ох, знал бы ты, как мне хотелось потрепать тебя за волосы! Никак не могла забыть, до чего это приятно!

Телеграмма гласила:

«Только что стала миссис Лион Мёрлинг Хартгейм точка обвенчались в Ватикане точка получили благословение

самого папы точка вот это свадьба восклицательный запозданием приедем возможно скорее на медовый месяц постоянно жить будем Европе точка целую всех Лион тоже точка Джастина».

Мэгги положила телеграмму на стол, широко раскрытыми глазами она смотрела на море осенних роз за окном. Благоухание роз, жужжанье пчел среди роз. И еще — гибискус, перечные деревья и призрачные эвкалипты, и по ним высоко вьется бугенвиллея. Как хорош сад, как полон жизни. Всегда бы смотреть, как пробиваются ростки, как все достигает расцвета, меняется, увядает… и появляются новые ростки, неустанно вершится тот же вечный круговорот.

Пора проститься с Дрохедой. Давно пора. Пусть круговорот возобновят новые люди. Я сама так устроила свою судьбу, мне некого винить. И ни о единой минуте не жалею.

Птица с шипом терновника в груди повинуется непреложному закону природы; она сама не ведает, что за сила заставляет ее кинуться на острие и умереть с песней. В тот миг, когда шип пронзает ей сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поет, поет до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвется дыхание. Но мы, когда бросаемся грудью на тернии, — мы знаем. Мы понимаем. И все равно — грудью на тернии. Так будет всегда.