Поздним вечером ранней весной
Шрифт:
Рано я выхожу на рыбалку. Темно еще, темно, и странно выглядит этот сарай в пасмурном ольховнике.
Вдруг открывается дверь, а там – огонь, но не яркий, как пламя костра, а приглушенный. Такого цвета бывает калина, когда ее ударит мороз. Огненная дверь кажется пещерой, которая ведет, может быть, и внутрь земли.
Из нее выскакивает на берег маленький человек. В руках – длинные клещи, а в них зажата раскаленная драконья кость. Он сует ее в воду – раздается шипение похлеще кошачьего или гадючьего. Облако пара вырывается
– Здравствуй, Волошин, – говорю я.
В полдень, возвращаясь домой, я снова прохожу мимо. Вокруг кузницы теперь полно народу: кто пришел за гвоздями, кто лошадь подковать.
Внутри пылает горн. Шурка Клеткин, молотобоец, раздувает мехи – выдыхает воздух в горн, на уголья. В самом пекле лежит железная болванка. Она так раскалилась, что не отличишь ее от огня.
Длинными клещами Волошин выхватывает ее, ставит на наковальню. Шурка бьет по ней молотом, и болванка сплющивается, а Волошин только поворачивает ее под ударами. Шурка Клеткин крепкий малый; плечи у него тяжелые, как гири. Он – силач, а Волошин – мастер.
– Ну что, парень? – говорит мне Волошин. – На уху наловил ли?
Я вываливаю из сетки язей.
– Будет навар, – хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. – Во, блестят, ну прямо железяки!
У Шурки все железяки. Трактор – железяка, ружье – железяка, котелок – тоже железяка.
Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного человека.
На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит в прибрежной траве. Потом Волошин берет клещами котелок и ставит его в середину горна, на самый жар.
К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое. Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки. Шурка подошел, пнул колесо сапогом.
– Барахло, – говорит. – Гнилая железяка.
– Гнилая? – обижается дядя Зуй. – Смотри, какие гаечки. Тут одних гаечек на паровоз хватит.
Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо.
Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит в кузнице и с каждой минутой становится все более ценной. Теперь это материал для мастера. Неизвестно, что сделает из нее Волошин, но что-нибудь обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет: «Вроде ничего получилась железяка».
– А то сказал: гнилая! – горячится дядя Зуй. – Сам ты, Шурка, вроде железяки! Вон нос какой кривой.
Шурка обиделся, трогает нос пальцами – кривой ли?
Уха готова – кипит, клокочет. Пена выплескивается из котелка на уголья, и пар от язевой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа.
Волошин достает из шкафчика ложки. Всем – деревянные, Шурке – железяку.
Уху все едят внимательно. Задумываются – хороша ли?
Хороша!
ВИШНЯ
Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь,
– Что случилось? – спросил я.
– Да вот, – кивнул Николай, – погляди.
На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву.
– Понимаешь, – стал объяснять мне Фролов, – кто-то проволоку натянул между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот зацепился…
– Надо замечать, – сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь, залил рану йодом.
– Да как же, Коля, – сказал Фролов, – ведь я спешил, не видел проволоки этой.
– Надо было видеть, – сказал Николай.
Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был заваляться кусок сахару. И верно, нашелся кусок сахару, облепленный табаком.
Николай приготовил уже иглу, шелковую нитку и стал зашивать рану.
– Не могу! – сказал Фролов и отошел в сторону. – Как по мне шьет!
– Гонять лошадь он может, – сказал Николай, – а проволоку замечать он не может!
Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар брать с руки не стала.
– Терпи, терпи, – сказал ей Николай. – Сейчас кончу.
Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть вздрагивала.
– Гонять лошадь он может, – сказал Николай, – а поберечь ее он не может!
Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись.
– Все, – сказал Николай.
Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у нее на боку. Тут я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать мое плечо.
Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повел ее на конюшню.
Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая на вид и даже чуть округлая лошадь. Ее звали Вишня.
КОЛОБОК
Я пошел на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй.
– Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, – сказал он.
У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной – глядеть.
Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в нее, как в черное дупло, и небо потемнело.
– Гроза идет, – сказал дядя Зуй. – Домой надо бы бечь.
Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвел его к берегу и выбросил в траву.
Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве.
Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто сто язей шлепнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.