Поздний звонок
Шрифт:
– Нет, это вышло само собой. После смерти Чики она оставила сцену, и Алферьев хотел втянуть ее в дела своей партии. Ему нужна была жена-соратница. Для такой роли Зиночка годилась меньше всего.
– Она его любила?
– Очень.
– А он ее?
– Как вам сказать… В той, прошлой жизни, он в ней нуждался. Она его дополняла, смягчала его жесткость. Условности общежития играли тогда все-таки большую роль, чем сейчас. После революции у него отпала необходимость иметь при себе мягкий знак. Это ему
Свечников показал ей билет с написанными на обороте стихами:
Я – женщина,
но вскройте мою душу —
она черна и холодна, как лед…
– Ее почерк?
– Да… Откуда это у вас?
– Выронила перед выступлением. Я подобрал, но отдать не успел.
Не хотелось признаваться, что рылся в ее сумочке.
– Грустно, но точно, – прочитав, оценила Милашевская. – В таком настроении она пребывала все последние месяцы.
Вокруг всё плавало в табачном дыму. Сикорский кокетничал с приехавшей из Питера аккомпаниаторшей, которую певцы променяли на здешних оркестровых дам, Осипов храпел мордой в стол, билетерша триумфально восседала на коленях у директора, свысока поглядывая на оркестрантов. Бывший партизан рассказывал ей, как поставил на место летчиков из авиаотряда при штабе Третьей армии.
– Я им говорю, – кричал он, сжимая в кулаке невидимую шашку, – вот чем добывается победа! А не вашей бензиновой вонью!
Практичная аккомпаниаторша допытывалась у Сикорского, правда ли, что здесь можно дешево купить козью шерсть, баритон восхищался шириной Камы.
– Почти как Нева, – говорил он.
Ему отвечали:
– Шире! Шире!
– В квартире у Зиночки висит портрет, – говорила Милашевская, – Яковлев нарисовал ее, когда они были женаты. Она стоит в пустыне, окруженная зверями, в руке – клетка с райской птицей. Это ее голос. Ее душа… В Петрограде у меня есть фото этого портрета. Хотите, пришлю?
Записывая адрес, по которому можно будет выслать фотографию, сказала:
– Зиночка поехала к вам в клуб прямо из театра, и у нее была с собой сумочка. Не знаете, где она?
– У Вагина. Паренек, что сегодня был со мной.
– Мне нужна эта сумочка. Хочу взять там одну вещь.
– Какую?
Она взглянула с подозрением.
– Вы что, копались в ее вещах?
– Вагин в редакции, – объяснил Свечников, пропустив этот вопрос мимо ушей, – а сумочка у него дома. Я скажу ему, чтобы вечером он вам занес.
Милашевская задумалась.
– Нет, лучше сделаем по-другому. В четыре часа меня повезут на концерт куда-то за город, после я сама к нему зайду. Так будет проще. Где он живет?
– Здесь недалеко. Давайте нарисую, – вызвался Свечников.
Заканчивая чертеж, он заметил в дверях Даневича. Тот знаками показывал, что нужно поговорить.
– Вчера я велел Попову в одиннадцать часов прийти к училищу, – доложил он, когда Свечников вышел к нему в коридор. – Приходил?
– Ты-то почему не пришел?
– Матери стало плохо с сердцем.
– Не ври.
– Честное слово! Я бегал за врачом.
Свечников толкнул Даневича в угол, схватил за рубаху на груди и, подтянув ее к горлу, так что снизу вылезла из штанов, спросил:
– Ты в меня стрелял?
Тряхнул его и отпустил, увидев, что в коридор выходит Сикорский. Даневич бросился к нему.
– Иван Федорович, скажите, что вы у нас были вчера вечером!
– Да. А что случилось?
Свечников молча прошел между ними к выходу.
Пустое фойе охранял перенесенный сюда после позавчерашнего митинга фанерный гигант-красноармеец с растянутым, как гармоника, зубастым ртом. Со штыка его трехлинейки гроздью свисали чучела колчаковских генералов: Пепеляев, Зиневич, Вержбицкий, Сахаров, Укко-Уговец.
Театральная площадь была залита солнцем, под ним уже выцвели афиши петроградской труппы. «Романсеро Альгамбры, песни русских равнин».
Он отвязал Глобуса, залез в бричку и, когда из подъезда появился Сикорский, окликнул его:
– Подвезти вас?
– А вы куда направляетесь?
– Не важно. Довезу, куда скажете.
– Мне на Вознесенскую.
– Прекрасно. Садитесь.
Сикорский сел.
– Милая женщина, – возбужденно сказал он, еще не остыв после флирта, который на поминках обретает особую пряность. – И на рояле играет, и рукодельничает, свитер может связать. Я обещал ей узнать насчет шерсти.
Имелась в виду аккомпаниаторша.
– А не знаете случайно, – спросил Свечников, – откуда эти две строчки? Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно.
– Знаю. Из «Поэмы Вавилонской башни» Печенега-Гайдовского.
– Того самого?
– Да, он пишет и стихи, и прозу. Плодовитый автор.
Свечников взялся за вожжи, при этом возникло непонятное и неприятное чувство, которое вот-вот, казалось, должно было дозреть до воспоминания о чем-то очень важном, но так и не дозрело, оставшись лишь в кончиках пальцев, пульсируя там вместе с кровью, мучительно-бессловесное, как забытый сон.
Глава 13
Глиняная птица
Перед войной Свечников работал в Наркомвнешторге. Зимой 1938 года ему позвонили на службу и вежливо, но настойчиво рекомендовали выступить с речью на закрытии московского эсперанто клуба «Салютон». Другие столичные клубы к тому времени прекратили свою деятельность, их члены бесследно растворились в иной жизни. Последователи доктора Заменгофа были не в чести, и Свечников не очень-то распространялся о своем прошлом, но там, где о людях его ранга положено было знать всё, знали и об этом. Отказаться было нельзя, однако принародно бить себя в грудь, каяться и посыпать голову пеплом, как поступали многие, тоже не следовало. Такие люди исчезали сразу после покаяния, и чем искреннее каялись, тем быстрее.