Поздний звонок
Шрифт:
– Можешь воткнуть себе в зад, – шепнул он Найдан-Доржи, но так, чтобы Унгерн не услышал.
Застегивая сумку, с изумлением увидел, что Безродный подает ему шомпол с готовым шашлыком. Без приказа барона ему бы это в голову не пришло.
– Берите, берите, – улыбнулся Унгерн.
Он, казалось, наслаждался собственным милосердием, в чем тоже сквозило безумие.
Козловский принял дар и взялся за поводья, но Унгерн остановил его.
– Подождите! Если доберетесь до Харбина, попрошу вас молчать об
Он выразительно потеребил шнурок висевшего у него на груди амулета.
– Как скажете… Прощайте, Роман Федорович! Благодарю за всё, не поминайте лихом.
Козловский шагом отъехал от костра и почти сразу пожалел, что ответил так, а не иначе, не показал, что прекрасно всё понимает и на него можно положиться. Обращенная к нему просьба требовала совсем других слов, он уже знал, каких именно, однако возвращаться, чтобы их произнести, было глупо, да и Унгерну это бы не понравилось. Козловский постарался забыть о своем промахе и пустил коня рысью.
Когда он скрылся за стеной последнего зимника, Унгерн сделал знак Безродному. Через пару минут, сопровождаемый тремя чахарами, любимый ординарец проскакал в том же направлении. Стук копыт стих, затем треснул вдали одинокий выстрел.
5
С Больжи я познакомился летом, а в сентябре, уже с места постоянной дислокации нашего полка, меня послали в командировку в Улан-Удэ. Привезенный из Хара-Шулуна амулет лежал в чемодане под моей койкой в офицерской гостинице, я всё реже любовался им, но, укладывая в дорогу портфель, прихватил с собой, чтобы показать кому-нибудь из понимающих людей.
В краеведческом музее девушка из отдела досоветского прошлого представила меня молодому лысоватому бородачу, объяснив, что это товарищ Чижов, научный сотрудник из Ленинграда, приехал в Бурятию для завершения работы над диссертацией по буддийской иконографии.
Мой гау не вызвал у него интереса.
– Заурядная вещица. Откуда она у вас?
Я начал рассказывать, он перебил:
– Всё ясно. Трешка устроит?
– Что? – не понял я.
– Трояк. Три рубля.
Чижов перевел взгляд на музейную девушку.
– Можете оформить покупку у товарища лейтенанта, но больше трех рублей не давайте. Красная цена.
Меня поразил размер предложенной суммы. Слышал бы Больжи!
– Между прочим, – сказал я, – этот амулет принадлежал барону Унгерну.
Чижов отреагировал мгновенно:
– В таком случае – рубль.
– Почему?
– Мы невысоко ценим подобные раритеты.
Девушка в разговор не вмешивалась, но по ее лицу заметно было, что она благоговеет перед его компетентностью.
– Мы, специалисты, – уточнил Чижов, смягчая идеологический акцент предыдущей фразы.
– Вы меня не так поняли. Я не собираюсь его продавать, просто хотелось бы знать, к какому веку он относится.
– К
Я ткнул пальцем в странные письмена рядом с головой Саган-Убугуна, похожие на древесные корни.
– Тут что-то написано. На каком языке?
– Это старомонгольское письмо. Монголы, знаете ли, не всегда пользовались кириллицей.
– Можете перевести?
– Надо же, какие у нас любознательные офицеры!
Чижов интимным жестом старшего коллеги подхватил музейную девушку под локоть.
– Вы идите, занимайтесь своими делами, я и так всё время вас отвлекаю. Мы с товарищем лейтенантом потолкуем на узкоспециальные темы.
Я подумал, что мне тоже лучше уйти, но не ушел, потому что еще не придумал той язвительной реплики, которую брошу ему на прощание.
– Давайте поступим вот как, – предложил он, когда мы остались вдвоем. – Доверьте мне на вечер это сокровище, я попробую перевести надпись. Почему-то мне симпатична ваша настойчивость. Встретимся завтра здесь же, в пять часов. Идет?
Польщенный, я отдал ему гау.
– Если интересуетесь историей, – провожая меня к дверям, сказал Чижов, – могу дать один совет: не разменивайтесь на популярщину, сразу беритесь за серьезную литературу, за источники.
На следующий день я его в музее не нашел, вчерашняя девушка сообщила, что он отбыл в Ленинград утренним поездом. В то время, как я сидел в скверике возле Одигитриевской церкви и жевал пирожки, дотягивая до условленного срока, Чижов уже где-то в районе Иркутска прижимал к оконному стеклу свою черно-рыжую библейскую бороду.
Мой гау покинул меня навсегда, но с Чижовым через полтора года мы встретились еще раз. Дожив до двадцати четырех лет, я не бывал в Ленинграде и после демобилизации совершил наконец паломничество в эту мекку советских провинциальных интеллигентов. Там я и увидел его в одном из уютных букинистических магазинов на Литейном, где вахту обычно нес единственный продавец, он же товаровед. Держались эти ребята с царственной неприступностью, потому что магазинчики были маленькие, клиентура солидная, спрос сильно опережал предложение и картотека лишь отчасти отражала действительное положение вещей.
В начале 70-х наступил золотой век букинистической торговли. В ней крутились немалые по тем временам деньги, но я тогда этого не понимал, Чижов показался мне Адамом, изгнанным из райского сада науки. Я не ожидал увидеть его здесь, вернее, увидеть в таком качестве, тем не менее узнал сразу. По-прежнему с бородой, в пиджаке и рубашке с галстуком, но в сатиновых нарукавниках, делавших его похожим на еврея-часовщика, он с вежливой непреклонностью говорил нервной седовласой женщине, порывавшейся проникнуть за прилавок и самой посмотреть книги на полках: