Поздний звонок
Шрифт:
Надежда Степановна послушно пересчитала мелочь в кошельке, но просто взять его и уйти уже не могла, продолжала стоять перед старушкой, не зная, чем искупить постыдную разницу между своим отношением к потере и ее – к находке. Не придумав ничего лучше, она предложила:
– Давайте, я у вас еще черемухи куплю, – предложила она.
– Иди уж. Не надо, – устало ответила та, всё еще дрожа под грузом ответственности, легшим на ее плечи.
Потом она дала себя уговорить, Надежда Степановна заплатила еще за два стакана, но чувство вины не исчезло. Она смотрела, как катятся в кулек черные
В школе начали зажигать свет, дежурные выставляли на карнизы горшки с цветами, чтобы напоить их дождевой водичкой. «Как бы стебли не поломало», – подумала Надежда Степановна. Она взяла второй кулек, и в это мгновение с грохотом разломились небеса, грозовая пелена, давно уже одевшая северо-восток, стремительно надвинулась, дождь хлестнул с такой силой, что капли, ударяясь об асфальт, расшибались вдребезги. Слышался глухой стук, водяная пыль стелилась над землей. Затем стук сменился шелестом – вода падала в воду. По улице потекла река, противоположный берег заволокло туманом, кульки намокли, пальцы Надежды Степановны стали фиолетовыми. Она отступила под навес киоска «Союзпечати», а старушка со своей кастрюлькой спряталась под карнизом закрытого на обед «Гастронома».
С карниза текло, волнистая бахрома колыхалась перед ее глазами. Обнимая кастрюльку, она думала о том, что до весны, может быть, не доживет, и тогда, значит, эта гроза – последняя в ее жизни, но страха смерти не было. Душа, невесомая от сознания исполненного долга, рвалась к небесам, туда, где рвались и сверкали электрические разряды. Когда она умрет, дочь наденет ей на палец проволочное медное колечко, а конец проволоки выведет из гроба наружу. Так советовала сделать соседка, чтобы душе легче было покинуть тело. По проволоке она стечет в землю и уйдет в небеса. Чем честнее живешь, тем больше в душе электричества, а оно везде одинаково, на земле, в земле и на небе, так чего ее бояться, смерти-то?
6
Алевтина Ивановна высыпала из ведра все опилки, взяла швабру и начала мести пол на первом этаже. В кармане у нее позвякивали друг о друга два соседних на связке ключа – от раздевалки и от несгораемого настенного ящика, в котором, недоступная детским пальчикам, надежно укрыта пластмассовая красная кнопка звонка. Нажимать ее было пока что не время. Алевтина Ивановна спокойно сметала шваброй темнеющие от впитанной грязи опилки. Она всегда делала это в междусменку. Внутренний голос еще не сказал ей: пора!
С третьего этажа, из окна своей лаборантской Владимир Львович видел, как Надежда Степановна вернулась к школе, а затем снова направилась на другую сторону улицы. С естественным, ни к чему не обязывающим интересом зрелого женатого мужчины к зрелой незамужней женщине он отметил, с какой грацией она балансирует на шатких мостках, перекинутых через вырытую возле крыльца траншею. Сзади это выглядело особенно впечатляюще, Владимир Львович пожалел,
Порывами дул предгрозовой ветер, пахло тем электричеством, какого никогда не добудешь в лабораторных условиях. За углом школы трое работяг распивали поллитровку из единственного складного стаканчика.
– Что празднуем, мужички? – фальшивым басом осведомился Владимир Львович.
– День Парижской Богоматери, – ответили ему неприветливо.
Владимир Львович подумал, что они, наверное, из тех, кто на ветровое стекло своих грузовиков вешает фотографию Сталина.
Он отошел от них подальше, пару минут потоптался на ступенях, чувствуя, как остывает в нем жар мимолетного соблазна, потом отправился в учительскую пить чай. По дороге завернул в туалет и увидел сидящего на подоконнике Филимонова.
– Ты чего здесь? Кончилась беседа? – спросил Владимир Львович, становясь к писсуару.
– Меня тошнило, – гордо ответил Филимонов.
Это был пароль, открывающий все пути, гарантирующий сочувствие и содействие взрослых, но Владимир Львович отнесся к нему без должного почтения. Он молча ушел, Филимонов снова остался один в туалете.
Сидя на подоконнике, он смотрел в грозовое небо. Оно лежало над городом, как пальто. Иногда, вспарывая подкладку, по нему скользили белые ножницы молний.
Окно выходило на улицу. У светофора, вскидывая багажники, с пронзительным визгом замирали машины. Водители озабоченно смотрели на дорогу, зная, что сейчас хлынет дождь, на мокром асфальте увеличится длина тормозного пути.
Загорелся зеленый, в потоке автомобилей Филимонов увидел машину скорой помощи и тут же, зажав левую руку в кулак, загадал желание. Этот способ он узнал от Векшиной, она его научила, что, если на улице увидишь скорую помощь, нужно зажать кулак и не разжимать его, пока мимо не пройдут три человека в очках. Тогда кулак следует быстро разжать, произнести желание вслух, и оно исполнится.
Филимонов загадал, чтобы этого лектора из ГАИ убило молнией.
Почти сразу после этого по тротуару под окном прошел один очкарик, через минуту – второй, но третий не появлялся. Прохожих становилось всё меньше. Пальцы, сведенные в кулак, вспотели и начали затекать.
В коридоре раздались уверенные шаги, приблизились и замерли у входа в туалет. Дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену, но никто не вошел. Наступила тишина, затем знакомый женский голос приказал:
– А ну, выходите!
Голос принадлежал завучу Котовой, которой боялись все, даже Надежда Степановна. Филимонов затаился. Он только что нашел у себя в кармане и съел конфету «мятный горошек», Котова могла подумать, будто он съел ее специально, чтобы от него не пахло табаком. Он несколько раз сглотнул пересыхающую от волнения слюну, тихо подышал, проветривая рот. Выходить было страшно.
Никто не вышел, и Котова вошла сама. Она была единственной в школе женщиной, способной войти в полный старшеклассников мужской туалет, когда оттуда тянет табачным дымом. Другие учительницы в таких случаях звали физрука или военрука.