Пожалейте читателя. Как писать хорошо
Шрифт:
Рабо Карабекьян, художник из «Завтрака для чемпионов», пишущий в жанре абстрактного экспрессионизма, продает одну из своих работ Центру искусств Мидленд-Сити. Ширина картины – двадцать футов, высота – шестнадцать. Фон загрунтован «зеленой масляной краской», купленной в обычном хозяйственном магазине. «Вертикальная полоса представляла собой наклейку из оранжевой флуоресцентной ленты».
«Просто стыдно сказать, сколько стоила эта картина». (Пятьдесят тысяч долларов.) «Весь Мидленд-Сити был возмущен».
В коктейль-баре при гостинице, где остановились многие из «почетных гостей фестиваля искусств», Рабо Карабекьян просит Бонни Мак-Магон, мидлендскую официантку, рассказать ему что-нибудь о юной королеве фестиваля искусств, чье изображение («в белом купальном костюме, с олимпийской золотой медалью на шее») украшает собой обложку программы.
Это была единственная мировая знаменитость во всем Мидленд-Сити –
‹…› Отец Мэри-Элис, один из инспекторов в Шепердстауне, стал учить Мэри-Элис плавать, когда ей было всего восемь месяцев, и… заставлял ее плавать не меньше четырех часов с того дня, как ей исполнилось три года.
Рабо Карабекьян подумал и вдруг сказал нарочито громким голосом, чтобы все его слышали:
– Что же это за человек, который собственную дочку превращает в подвесной мотор?
‹…› И Бонни Мак-Магон взорвалась. ‹…›
– Ах, так? – сказала она. – Ах, так?
‹…›
– Значит, вы плохого мнения о Мэри-Элис Миллер? – сказала Бонни. – А вот мы плохого мнения о вашей картине. Пятилетние дети и то лучше рисуют – сама видела [63] .
63
Vonnegut, Breakfast, chap. 19.
Если вы не имели удовольствия читать «Завтрак для чемпионов», я не стану раскрывать вам то, что повествователь именует психологической развязкой этой книги, и не буду приводить тот спич, который его персонаж Карабекьян обращает к посетителям бара, объясняя, что нарисовал. Но он, поверьте, объясняет, притом весьма красноречиво.
В начале одной из следующих глав сообщается:
Речь Карабекьяна была принята с энтузиазмом. Теперь все согласились, что Мидленд-Сити владеет одним из величайших полотен в мире.
– Вы давно должны были нам объяснить, – сказала Бонни Мак-Магон. – Теперь я все поняла.
– А я-то думал, чего там объяснять, – сказал с изумлением Карло Маритимо, жулик-строитель. – Оказалось, что надо, ей-богу!
Эйб Коэн, ювелир, сказал Карабекьяну:
– Если бы художники побольше объясняли, так люди побольше любили бы искусство. Вы меня поняли? [64]
Как-то раз один интервьюер поинтересовался у Эрнеста Хемингуэя, много ли он занимается переписыванием и отделкой своих текстов. Тот ответил, что бывает по-разному: «Вот, например, “Прощай, оружие!”. Я переписывал финал, последнюю страницу этой вещи, тридцать девять раз, прежде чем наконец удовлетворился тем, что у меня получилось».
64
Vonnegut, Breakfast, chap. 20–21.
«Что же вам так мешало?» – осведомился журналист.
«Необходимость подобрать правильные слова» [65] .
Воннегут открывает то, что он хочет сказать, в процессе писания:
Те послания, которые выходят из пишущей машинки, – поначалу очень примитивные и дурацкие, они вводят в заблуждение, но я знаю, что, если просидеть достаточно времени за машинкой, самая разумная часть меня в конце концов даст о себе знать и я сумею расшифровать, о чем же она пытается сказать [66] .
65
Ernest Hemingway, “The Art of Fiction No. 21,” interview by George Plimpton, Paris Review, no. 18 (Spring 1958).
66
Frank McLaughlin, “An Interview with Kurt Vonnegut, Jr.,” in Conversations, 73.
Один из ранних черновиков (возможно, вообще самый первый, поскольку он весь исчеркан и изрисован, к тому же не окончен) «Гаррисона Бержерона», одного из воннегутовских рассказов, принадлежащих к числу его любимых, начинается примерно так:
Был 2081 год н. э.
Апрель, разумеется, оставался самым суровым месяцем из всех. Сырость, мрачность и страх, что весна никогда не придет, – все это обуздывалось в маленьком домике лишь свечением телеэкрана. Эти три всадника уныния, казалось, готовы
– Танец был ничего, неплохой, – сказала Хейзел.
Даже если закрыть глаза на неуклюжую метафору со «всадниками» – о каком, собственно, танце говорит Хейзел? Воннегут карандашом вписал кое-какие добавления, которые дают ответ на этот вопрос (ниже они выделены курсивом). Исправленные предложения выглядят так:
Эти три всадника уныния, казалось, готовы растоптать Джорджа и Хейзел Бержерон в тот миг, когда телевизионная картинка умрет. На экране были балерины.
– Танец был ничего, неплохо у них получилось, – сказала Хейзел [67] .
67
Kurt Vonnegut, “Harrison Bergeron” (unpublished manuscript, ca. 1961), Kurt Vonnegut Papers, Lilly Library, Indiana University, Bloomington, IN.
Теперь мы точно знаем, что Джордж и Хейзел смотрели по телевизору танец, когда они его смотрели и что это был за танец.
В опубликованном варианте рассказа необъяснимого упоминания о «всадниках» нет. Объяснение слегка поправлено, однако никуда не делось. Первый абзац очень серьезно переработан. Теперь он великолепен:
Был год 2081-й, и в мире наконец воцарилось абсолютное равенство. Люди стали равны не только перед Богом и законом, но и во всех остальных возможных смыслах. Никто не был умнее остальных, никто не был красивее, сильнее или быстрее прочих. Такое равенство стало возможным благодаря 211, 212 и 213-й поправкам к Конституции, а также неусыпной бдительности агентов Генерального уравнителя США [68] [69] .
68
Здесь и далее рассказ «Гаррисон Бержерон» цитируется в переводе Е. Романовой.
69
Kurt Vonnegut, “Harrison Bergeron,” in Welcome to the Monkey House (New York: Delacorte Press, 1968).
Воннегут правил без устали, потому что прекрасно отдавал себе отчет в том, какие умения и навыки необходимы его аудитории, и потому что сочувствовал читателям – которым
придется опознать тысячи маленьких значков на бумаге и немедленно извлечь из них смысл. Им предстоит читать, а это искусство столь сложное, что большинство людей не в состоянии его полностью освоить на протяжении средней и старшей школы – двенадцати долгих лет.
(Мы цитируем всё то же эссе.)
Отсюда – седьмое правило Воннегута: «Пожалейте читателей»:
Аудитория вынуждает нас быть внимательными и терпеливыми учителями, всегда готовыми упрощать и разъяснять [70] .
Эти «значки на бумаге» – символы. Сами по себе они не представляют тот опыт, который описывают. Они отображают звук, комбинации звуков. Они требуют расшифровки. Это нотная запись безмолвной музыки чтения.
Вообще-то человечество не так уж давно читает. Первый алфавит появился около 2000 г. до н. э. [71] . Три тысячи лет спустя, около 1100 г., китайский изобретатель Би Шэн впервые в истории применил для печатания подвижный шрифт, однако широкое распространение эта технология получила лишь спустя несколько веков. Примерно через три с половиной столетия после Би Шэна, в 1450 г., Иоганн Гутенберг изобрел печатный станок. Получается, что от создания алфавита до разработки механизма для его применения прошло в общей сложности свыше трех тысяч лет – и еще около четырех веков, прежде чем станок Гутенберга стали широко применять, в результате чего в повседневный обиход обычных людей стало входить чтение, а в обиход общества – распространение печатного слова.
70
Vonnegut, “How to Write with Style.”
71
Ученые до сих пор ведут бурные споры о происхождении алфавита. Тут многое зависит от того, какое мы ему даем определение. Что это – первые значки, отображающие звуки (изобретенные финикийцами), или знаки древних семитов, отображающие лишь согласные, или более детальная древнегреческая азбука, учитывающая и гласные, и согласные (само слово «алфавит» как раз происходит от названий двух ее первых букв – «альфы» и «беты»)?