Пожароопасный период
Шрифт:
Глаза мужика недобро сверкнули:
– Целый месяц думал.
– Ну что месяц. Вот смотри, как раньше было, так и сейчас: «Корабль мирный, флаг советский, стою надежно у руля». Никаких изменений.
Дворцов-Майский вскочил, ткнул крючковатым пальцем в листок:
– Раньше было: стою у верного руля! А теперь – стою надежно! Политическая подкладка стала злободневной, разве не понятно? Зря придираешься, Петрович, не чувствуешь момента. Да вот, – встрепенулся Дворцов-Майский, – Исаковский, например, написал – «он три державы покорил». Покорил? Все поют и не понимают: наш солдат не покорял никого, а освобождал.
Михаил Петрович подмигнул мне.
– Ну а другие стихи у вас есть, Дмитрий?
Дворцов-Майский с надеждой посмотрел на меня, но, смерив взглядом, вяло махнул рукой.
– Если на ответственную тему не пропускаете, то что говорить о второстепенной. Но тоже, понимаете, жизненной!
– Обижаешь, Дмитрий! – широко развел руки Михаил Петрович.
– Вот проблема, слушайте оба: давно пора отменить в городе автобусных кондукторов. Ведь пока достанешь мелочь в этой толкучке, все карманы порвешь. А сколько бумаги идет на билеты? По всей стране – тонны! В баню тоже надо отменить билеты.
– Слушай, Дмитрий, оставь пока билеты! У меня идея: из стихов можно песню сделать, – Михаил Петрович опять потряс листком с кораблем и розочками, встал, выпрямил спину, выпятил грудь, – попробуем на мотив «Штурмовать далеко море». Становись поближе, Дмитрий. Ну…
Мы едим котлеты-клецки,
Никого – живем! – не зля.
Корабль мирный, флаг советский,
Стоим надежно у руля.
Михаил Петрович пел с дурашливым достоинством, подбоченясь и высоко вскинув голову. Он сразу взял верный тон, повел ровно, хорошо. Дворцов-Майский же поначалу замешкался, оплошал, но в конце обрадовался и дал петуха.
Я схватился за живот и ушел хохотать в сельхозотдел, где сегодня пусто – хозяин его Женя Костоломов где-то не то в командировке, не то недогулял с прошедшего воскресенья.
Дуэт, там за дверью, дал повтор последних строк, но пение подозрительно оборвалось. Когда я выглянул, Михаил Петрович стоял с отвисшей челюстью, все еще держа листок с кораблем и трубой, черный дым из которой взвивался уже под потолок. Ну, картина! Дмитрий собирал в широкую ладонь пот с лица, пробиваясь меж кресел к выходу. А там, в проеме двери, шевеля кустами бровей, стоял сам редактор Бугров.
– Комедианты! Когда строки сдавать будете? – сухо, но беззлобно сказал Бугров и вышел. За ним прошмыгнул, не оглядываясь, Дмитрий.
– Что за фрукт, Петрович?
– А-а, клинический случай! На железной дороге работал не то машинистом, не то главным ревизором, в передовиках ходил, да вот то ль на стишках свихнулся, то ль еще на чем. На пенсию отправили по инвалидности…
Давай, мой друг, не будем спорить,
А станем рядом вдоль бразды,
По полю зерна будем сорить,
Пусть напевают нам дрозды!
– Дмитрия? Гениа-ально, старик!
– Давай перекурим это дело.
3
В
– Хорошо, – говорю капитану. – Только читайте не торопясь, с паузами, с расстановочкой. Времени хватит…
– У меня, как в аптеке. Не волнуйтесь! – Талынцев поправляет узелок военного галстука. – Как в аптеке, – зачем-то добавляет еще, прохаживаясь по ковру.
В расшторенном, широком, во всю стену, окне горит, клонясь к закату, уставшее за день солнышко. Оно озолотило до блеска кресты веселой с голубоватыми куполами церкви, что напротив, окрасило в розовое известку церковных стен, бросает отсвет на торжественную строгость арки ворот. Под аркой с посошками и свертками проходят старушки. Протопал прямой, нарядный, с бородой дед. Молится на кресты калека. К нему склоняются, подают милостыню. Кланяется еще усердней.
– Праздник какой-то сегодня церковный!
– Не Ильин ли день? – скрипнул сапогом Талынцев.
– Что вы! Рановато.
Загорелась на пульте лампочка. Это дежурный связист из аппаратной знак подал. Мы садимся к микрофону. Я гляжу на время: пора начинать. Сердчишко постукивает – все же непривычно, первый раз, такая ответственность! Ну. Щелкаю нужным рычажком и мы в радиосети района и Городка.
Когда я окончил читать новости и объявил Талынцева, он как-то заново весь преобразился, подтянулся, начал суровым командирским баском. И голос его креп, накалялся все больше, начал извергать чуть ли не огонь и пламя, а когда дошел до фактов беспечности и недопустимого отношения к противопожарной безопасности, загрохотал.
– И особенно в пору созревания урожая.
Мягко отступая по ковру, я отошел к роялю, закурил.
Талынцев рокотал, наступая на невидимого слушателя, отдаваясь выступлению всем существом, всеми клеточками души и мускулов.
– И недопустимо, что на ферме Алехинской от непотушенной папересы сгорел примитивный конный двор. И совсем безобразие…
Я зажал рот ладонью, чтоб не расхохотаться: ни «папересы», ни «примитивного конного двора» в тексте не было. Наверное, он настолько затвердил в памяти прежние факты «загораний», что машинально, в экстазе начал выдавать заново. Ждал я нового перла, но за окном, на церковной колокольне, бухнул басовой колокол: «Бу-ум!»
– Бу-ум! – пронеслось по проводам, по селениям, по весям, от деревни к деревне. – Бу-ум! – раскатилось по квартирам прокаленного сушью Городка, – бу-ум! – по гаражам и мастерским, – бу-ум! – по цехам сапожной и мебельной фабрик, где – известно со вчерашнего вечера! – продавался конь, по полянам пионерлагерей, по излучине реки и еще под самое нёбо, в синеву, в космос.
– Недопустимо оставлять детей у газовых баллонов.
– Бу-ум! – и еще вдогонку малиново, хрустально зазвякивали малые колокольчики-подголоски.