Пожарский

Володихин Дмитрий Михайлович

Причина относительно легкого отражения польских атак — совершенно другая. Если в польско-литовской воинской среде хватало храбрецов, то людей думающих, одаренных тактиков оказалось недостаточно. И теперь осажденные расплачивались за тяжелые ошибки собственного офицерского корпуса.

Во-первых, плохая физическая форма солдат никогда не сваливается с неба сама собой. Она является результатом тактических просчетов. Поляки сами загнали себя на изолированную позицию. Они располагали изрядными силами и могли удержать один из секторов огромного города. По нему, как по коридору, Ходкевич прошел бы со своими обозами без потерь. Но такой коридор надо специально организовывать, надо укреплять, т. е. рыть такие же окопы, строить такие же острожки, какие русские ополченцы сооружали в мгновение ока. В конце концов, надо постоянно дежурить в этих укреплениях, вести тактическую игру в атаки и контратаки, маневрировать резервами. Но для гордого шляхетского воинства оказалось удобнее запереться в Кремле и там бездумно истреблять съестные припасы. Вот прибудет гетман, гетман нам поможет! Паны Гонсевский и Струсь возглавляли поляков, засевших в Москве. Лично они, и никто другой, — «авторы» ленивой и бездеятельной тактики осажденных.

Вот характерные места из записок поляка Самуила Маскевича. По ним очень хорошо видно, сколь беспечно вели себя вожди польского «рыцарства» в Москве: «31 мая [1611]… в третий день по отправлении челяди с паном Сапегою, пришла весть, что к нам идет пан гетман Великого княжества Литовского Иероним

Ходкевич: он был в то время еще под Печорами на границе Лифляндской, в 80 милях от столицы. Эта весть так обрадовала нас, что наши вздумали звонить во все колокола, коих в Москве множество, с пушечною и ружейною пальбою, и тем обнаружили свое бессилие: по удалении челяди, нас не много являлось на стенах, да и выстрелы были редки. Неприятель заметил нашу слабость, и в ту же ночь, лишь только умолкло наше ликование, за час до рассвета, пошел на приступ… Была в Белой стене башня, первая от Китая-города: она могла сильно вредить нам, если бы досталась неприятелю; а находясь в наших руках, не менее беспокоила и москвитян: она была для них как соль для глаз. Мы заняли ее целою ротою Бобовского, из 400 всадников. На эту башню прежде всего устремились москвитяне, когда наши вовсе не ожидали приступа, и овладев ею без труда, на нас обратили наши орудия, запасшись своим порохом и ядрами. В ту же минуту явился здесь пан Гонсевский: видя, сколь гибельна может быть для нас потеря этой башни, он убеждал товарищество и роту Млоцкого снова овладеть ею. Наши и сами знали всю важность такой потери; посему охотно и решительно, с одними саблями в руках, бросились по стене на русских; путь был так тесен, что едва двое могли идти рядом: наши добрались до башни, изрубили засевших врагов и овладели ею, захватив сверх того несколько бочонков неприятельского пороха. Мы лишились в сем деле убитыми двух храбрых товарищей Дудзинского и Никодима Добровницкого… Потеряв башню, Москвитяне обратились на другую сторону, к Кремлю многочисленною толпою, чрез Белый город. Половина его была в наших руках от Тверских ворот до Крым-города со всеми башнями и воротами; они шли с намерением отнять у нас весь Белый-город и скоро достигли своей цели от нашей слабости: встретясь с ними неожиданно, мы должны были вступить в бой почти без оружия, как стояли на стене. Хоругви спешат выстроиться, а в каждой не более 20, много 30 человек. Посылаем за доспехами и тут же вооружаемся; но теперь поздно. Неприятель уже везде, на воротах, на башнях; мы бежим в крепость, преследуемые бесчисленным множеством до самых ворот Кремлевских. Кто не успевал попасть с нами в крепость, оставался в руках врагов. Никольские ворота, первые после Тверских, были заняты тремя сотнями наших Немцев; а Тверские, вместе с стеною до самой башни… находились в руках москвитян, которые здесь и лагерь свой имели, отделяясь от нас только стеною; на другой же стороне, от Никольских ворот до самого Кремля, вся стена была в нашей власти. К сим-то Никольским воротам москвитяне обратились с приступом; мы только смотрели на оборону наших немцев, не имея средств помочь им; еще они могли бы отбиться; но им недостало пороху, коего была одна бочка; истратив все снаряды, они стали обороняться каменьями и кирпичами. Враги взяли их почти голыми руками на честное слово, и хотя привели в лагерь живыми, но там одним свернули шею, а других потопили. Та же участь постигла и прочие башни, еще менее укрепленные…» И еще: «Для лучшей безопасности, мы решились поставить острог против Тверских ворот, занятых москвитянами, которые оттуда нас тревожили. Можно было бы сделать его ночью без вреда себе; но чтобы доказать презрение к Русским, мы принялись за работу 21 июля [1611] среди белого дня. Это затеял Борковский, думавший устрашить врагов своими немцами, коих взял с собою не более 200 человек. Русские сделали сильную вылазку из лагеря и всех немцев захватили; а Борковский бежал». И — апофеоз: «Казацкий ротмистр Рудницкий избрал для себя жилищем пустой склеп в цейхгаузе, служивши пороховым погребом, и велел слуге принести свечу, чтобы осмотреть, можно ли разводить там огонь, ибо становилось уже холодно; лишь только упала искра на землю, мигом взорвало весь склеп: на полу находилось пороху без малого на пядень; его складывали туда более ста лет и с тех пор, как построен цейхгауз, никогда погребов не чистили. Этим взрывом выбросило всех бывших там людей, числом 18; самого Рудницкого так истерзало, что нельзя было собрать членов его» [162] . Кто-то стоит на стене без оружия и доспехов, кто-то легко подставляет под удар 200 бойцов, а кто-то жжет свечи в пороховом погребе… Похоже, командованию поляков было не до организации серьезной боевой работы.

162

Дневник Маскевича 1594–1621 // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Т. 1. СПб., 1859. С. 72–74, 76–77, 78–79.

Во-вторых, голод в Кремле — итог… непродуманных действий того же Струся и предыдущих командиров гарнизона. В таких ситуациях дельный полководец ведет учет продуктов, организует правильное и экономное их распределение между воинами. А что происходило в Кремле и Китай-городе? Большое воинское позорище.

Имеет смысл привести обширную выдержку из исторического сочинения Конрада Буссова, немецкого наемника на службе у поляков, участника боев с Первым ополчением. Она четко показывает, до какой степени польские офицеры распустили своих людей: «Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиною с горошину и с боб и стреляли ими в русских, проигрывали в карты детей знатных бояр и богатых купцов, а затем силою навсегда отнимали их от отцов и отсылали к их врагам, своим родителям и родственникам… Тогда никто или мало кто из солдат думал о таком прекрасном провианте, как шпик, масло, сыр, всякие рыбные припасы, рожь, солод, хмель, мед и т. п. Все это, имевшееся в изобилии, было умышленно сожжено и уничтожено поляками, тогда как все войско несколько лет могло бы этим кормиться с избытком… Верно польские солдаты полагали, что если только они будут носить шелковые одежды и пышности ради наденут на себя золото, драгоценные камни и жемчуг, то голод не коснется их… Через два или три месяца нельзя было получить за деньги ни хлеба, ни пива. Мера пива стоила 1/2 польского гульдена… плохая корова — 50 флоринов (за такую раньше платили 2 флорина), а караваи хлеба стали совсем маленькие. До сожженных погребов и дворов, где было достаточно провианта, да еще много было закопано, они уже не могли добраться, ибо Ляпунов (о котором упоминалось выше) вернул обратно бежавших московитов, и на третьей неделе после мятежа, во второе воскресенье после Пасхи, они снова взяли Белый город, потому что нашим с таким небольшим количеством людей невозможно было его занимать и удерживать. Благодаря этому московитские казаки забрали из сожженных погребов весь оставшийся провиант, а нашим пришлось облизываться. Если же они тоже хотели чем-нибудь поживиться, то должны были доставать это с опасностью для жизни, да и то иногда не могли ничего найти… Так обстояло дело, когда во второе воскресенье после Пасхи сего 1611 г. королевские воины в Москве снова были осаждены московитами и ежедневно стали происходить такие большие стычки, что священникам и цирюльникам дела хватало. От всего полка немцев и воинов других национальностей осталось только 60 солдат. Кремль уж давно сдался бы сам из-за голода, если бы господин Иван-Петр-Павел Сапега в день св. Иакова этого же года не выручил его, с ловкостью пройдя Белый город, занятый московитами, и доставив в Кремль, кроме прочего провианта, 2000 караваев хлеба. В отсутствие господина Сапеги, отправившегося в загон, московиты осадили

и взяли Девичий монастырь (das Divitza monastir), расположенный в полумиле от Кремля и занятый нашими, и этим отняли у наших все ворота, которыми еще можно было пользоваться, так что ни войти к ним, ни выйти от них не могла даже собака или кошка, отчего им пришлось очень страдать… Когда же господин Сапега занемог тяжкой болезнью, от которой он и умер, их снова выручил в день св. Варфоломея военачальник польской короны в Лифляндии господин Карл Хоткевич (посланный его величеством королем польским и пр. в Москву с несколькими тысячами испытанных воинов), который доставил полякам на этот раз столько провианта, что они были в состоянии продержаться довольно долго». [163] Были изобильные запасы (по другому источнику, — запасы на шесть лет!), и ничего не осталось. Кто нас покормит?! Сапега доставил 2000 (!!!) караваев хлеба, и… ничего не осталось. Покорми нас, Ходкевич! О, опять все как-то само собой кончилось… Покорми нас еще раз, Ходкевич! Странный, инфантильный способ вести войну. И чем беспечнее были польские командиры, тем большей кровью потом расплачивались за эту беспечность их подчиненные.

163

Буссов К. Московская хроника. 1584–1613. М.—Л., 1961. С. 189–190. Смерть Сапеги и прорыв Ходкевича к осажденным полякам относятся к сентябрю 1611 года.

В-третьих, на протяжении долгого времени гарнизону Кремля противостояли остатки Первого земского ополчения под командой Трубецкого. Его люди и сами оголодали — местность вокруг Москвы долгое время подвергалась разорению, а подвоз продовольствия издалека то ли оказался слишком трудным делом, то ли просто не нашел дельного организатора. Почему же поляки, имея перед собой горстку измученных людей, не вышли на бой? Почему они не попытались опрокинуть Трубецкого? Мужества не хватило? Или не хотелось рисковать невиданно богатой добычей? Что ж, в любом случае теперь они имели перед собой гораздо более серьезного врага. И винить за это могли только собственных офицеров.

Пока Струсь и Будило бесполезно теряли людей, гетман бросал в бой новые и новые резервы. Поляки предпринимали отчаянные атаки по фронту. Упорное противоборство с закаленными солдатами Ходкевича поколебало стойкость земцев, исход сражения оставался неочевидным.

На протяжении семи часов Пожарский вел битву только своими силами. Обе стороны несли жестокие потери. Трубецкой все медлил и медлил с фланговым ударом, для которого накануне получил пятьсот отборных конников. Его армия до сих пор не предприняла ничего. Ни один боец не вступил в сражение. Сам князь со своею свитой расположился у Донского монастыря, получал донесения о ходе вооруженной борьбы, но не трогался с места. Между тем судьба всего сражения висела на волоске. Ходкевич имел шансы к вечеру все-таки осуществить прорыв.

Казаки, видя страшную бойню на другом берегу реки, злорадно поговаривали промеж собой: «Богатые пришли из Ярославля, и сами одни отстоятся от гетмана»…

Сказывалась давняя неприязнь казачьего воинства к дворянскому ополчению, как сказали бы в XX веке, — «классовое чувство» брало верх над национальным.

К Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому подступили воинские головы, командовавшие пятью сотнями ратников, присланных Пожарским накануне. «Как же так, — недоумевали они, — мы переброшены сюда ради того, чтобы ударить по врагу в решающий момент боя, а нам до сих пор нет никакого применения…» Вождь Первого ополчения и тогда не отдал им приказа атаковать.

Головы рассудили, что главный начальник все-таки Пожарский, а не Трубецкой. Видя изнеможение земцев, бьющихся за рекой, они двинулись в бой сами, без повеления Дмитрия Тимофеевича. Тогда князь отправил к ним человека с приказом: «Стоять на месте!» Те ослушались приказа и перешли через реку ради помощи своим полкам. Свежие силы придали ополченцам Пожарского новую стойкость.

Дело, которое затеяли Минин и Пожарский, было по сути своей благородным и бескорыстным. Они пришли под Москву не как грабители, не как авантюристы, ищущие нового ложного царька, чтобы за его спиной устроить себе богатую жизнь, а как освободители. От них города и земли ждали восстановления порядка, уничтожения Смуты. Если не они, то кто же еще в обезлюдевшей и разоренной стране мог посрамить страшного врага? И вот теперь они проливали кровь за свое высокое дело на глазах у соотечественников и единоверцев, а те стояли без дела, тешась высокомерием.

Но не были же ополченцы Трубецкого людьми без веры и совести! Само земское дело, пылавшее, словно факел, в руках у Минина и Пожарского, зажгло сердца у лучших из них. Они поняли, что стыдно и далее оставлять товарищей своих без помощи.

Четверо атаманов из ополчения Трубецкого — Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Макар Козлов — пришли к своему командующему со словами: «В нашей нелюбви Московскому государству и ратным людям погибель происходит». Тот остался равнодушен к их укоризнам. Тогда атаманы, подняв своих людей, бросились на помощь Пожарскому самовольно. Биограф Минина и Пожарского И. Е. Забелин воздает четверым казачьим вожакам заслуженную хвалу: «Да будет вовеки благословенна память этих истинных сынов своей Земли». [164] Несколько сотен свежих русских бойцов, явившихся в разгар битвы, оказались для Ходкевича неприятным сюрпризом.

164

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. М., 1999. С. 130.

Летописец сообщает: «И пришли на помощь ко князю Дмитрию в полки. И, по милости Всещедрого Бога, гетмана отбили и многих литовских людей убили. Наутро же собрали трупов литовских больше тысячи человек и повелели закопать их в ямы».

Внезапный удар отрядов Первого Земского ополчения, пришедших на помощь своим товарищам, решил дело: поляки ретировались. Наступательный порыв их иссяк. Ходкевич увидел, что новые атаки не принесут ему пользы. До вечера оставалось не так уж много времени, атакующие устали: бой продлился 13 часов! [165] Шансы на прорыв, добытые большим упорством и большими потерями, были исчерпаны. Отступление поляков стало неизбежным.

165

Эскин Ю. М. Опыт жизнеописания боярина князя Козьмы-Дмитрия Михайловича Пожарского // День народного единства: Биография праздника. М., 2009. С. 202.

Тот же Будило уклончиво добавляет: «Потом гетман, видя что без особенных приготовлений ничего не может сделать русским в их таборах, отвел войско в лагерь, который устроил тут же за рекой Москвой, под Девичьим монастырем» [166] .

Сам Пожарский был ранен пулей в руку. Неизвестно, когда это произошло, судя по всему — 22 августа [167] . Но первый этап битвы за Москву закончился явно в пользу русского ополчения.

В ночь с 22 на 23 августа поляки с помощью русского изменника захватили острожек в Замоскворечье.

166

Будило И. Дневник событий, относящихся к Смутному времени // Русская историческая библиотека. Т. 1. СПб., 1872. С. 320–321.

167

Балыка Б. О Москве и о Димитрию царику московском ложном // Иностранцы о древней Москве. М., 1991. С. 272.