Пожирательница гениев

Урожденная Мария София Ольга Зинаида Годебска, мадам Натансон, мадам Эдвардс, мадам Серт, Мися, как называли ее на русский лад в кругах дягилевской антрепризы, и, наконец, просто Мизиа для всего художественного и светского Парижа.

Смешение кровей: польской, бельгийской, еврейской. Родилась в 1872 году в Санкт-Петербурге. Детство и юность провела в Бельгии, а потом переехала в Париж — уже навсегда. Родной язык — и единственный — французский, которому твердое и слегка раскатистое «р», как находили ее друзья-французы, придавало особый «славянский» шарм. Ее портреты, написанные Ренуаром, Тулуз-Лотреком, Боннаром, Вюйаром, Валлоттоном [1] , можно увидеть в музеях разных концов света — в Лувре и Метрополитен в Нью-Йорке, в Норфолке, штат Виргиния, и в Лионе, в Лондоне и Тель-Авиве, в парижском Музее современного искусства и в Хьюстоне, Берне, Брюсселе, Дрездене, Цюрихе, не говоря уже о том, что они хранятся во многих известных частных коллекциях и экспонируются на различных выставках. Ей посвятили свои сочинения Стравинский, Равель и Пуленк [2] , Малларме и Верлен [3] писали ей стихи. Она была другом Дягилева [4] и Пикассо. Стала прообразом героини романа Кокто [5]

«Самозванец Тома» и двух персонажей «В поисках утраченного времени» Пруста [6] . О ней писали в своих дневниках Поль Клодель [7] и Андре Жид [8] .

На склоне лет, уже почти совсем потеряв зрение, Мизиа продиктовала воспоминания, в которых рассказала историю своей жизни, достойную пера романиста начала XX века. Рассказала, казалось бы, с подкупающей искренностью. На самом деле в ее книге (она назвала ее «Мизиа») о некоторых, причем важных событиях сказано расплывчато, какие-то эпизоды романтизированы, о чем-то она умалчивает, где-то говорит полуправду, а изредка и вовсе неправду. Не случайно хорошо знавшие Мизию люди, прочтя ее мемуары, улыбались и говорили, что в них есть все, кроме настоящей Мизии.

Ей хочется предстать перед читателем наивной, беспомощной, незащищенной «маленькой девочкой», как она не раз себя называет. Пусть избалованной, пусть этакой enfant terrible [9] , посмевшей прервать пение самого великого Карузо, но при этом чистой и самоотверженной.

И все же она не удержалась и процитировала дифирамбическую статью Кокто, где он называет ее «молодой тигрицей с нежным и жестоким личиком кошечки». Этой Мизии, которая, можно сказать с уверенностью, нравилась ей самой и о которой Поль Моран [10] писал: «Пожирательница гениев, влюбленных в нее… Мизиа — капризная, коварная, объединяющая своих друзей, чтобы «иметь возможность поссорить их потом», как уверял Пруст. Гениальная в вероломстве, утонченная в жестокости, Мизиа, о которой Филипп Бертело [11] сказал, что ей не следует доверять то, что любишь… Мизиа, чьи пронизывающие насквозь глаза еще смеялись, когда рот уже кривился в недобрую гримасу», — этой Мизии в ее книге не существует.

Какой же она была на самом деле, чем привлекала таких разных и незаурядных людей? Какой возникает она в рассказах и письмах многих своих современников?

Все они в один голос утверждают, что она была красива. Красива вполне в духе бель-эпок [12] : с величавой осанкой, высокой грудью, широкими бедрами и тонкой талией. С массой светло-каштановых волос, коротким, слегка вздернутым носиком, миндалевидными глазами, прекрасным цветом лица. Быстрая, решительная походка, вызывающая смесь смелости и наивности, с какими Мизиа держала себя, она — обольстительница по природе — приковывала внимание всюду, где бы ни появлялась, как уверяет Жан Ренуар [13] .

Пышущая здоровьем, полная жизни и любопытства к ней, с характером пылким и переменчивым, то нежная, то колкая и язвительная, остроумная, не боявшаяся грубых слов, которые в ее устах теряли вульгарность и становились пикантными. Ей доставляло удовольствие

быть оригинальной, удивлять и не удивляться, а может быть, делать вид, что ее ничем удивить нельзя.

Не только внешне, но и по своему психологическому складу, по отношению к жизни Мизиа принадлежала к бель-эпок, с ее знаменитыми кокотками, кричащей роскошью, модой на пышные формы, вычурные туалеты и шляпы с перьями. Не случайно в старости с такой ностальгией вспоминает она это время.

От отца [14] Мизиа унаследовала художественный вкус, любовь к роскоши и не очень твердые моральные нормы. От родных со стороны матери [15] — поразительные музыкальные способности, а от бабушки вдобавок расточительность и стремление помогать людям, которых находила талантливыми.

Карьере профессиональной пианистки, которую ей пророчил сам Форе [16] , она предпочла жизнь праздную, но насыщенную впечатлениями. А для Мизии было непреложно: чтобы вести такую жизнь, рядом должен быть мужчина, который даст ей деньги и общественное положение.

Таким мужчиной сначала стал ее первый муж, Таде Натансон, журналист и критик. Он был старше Мизии на четыре года. Высокий, крепкий, живой гурман, друзья прозвали его «Великолепный». В нем причудливо соединялись утонченный эстет с неутомимым дельцом, проницательный ум с пылким воображением, одерживающим верх над рассудком. Как и Мизиа, он тянулся к новаторам, как и она, почти безошибочно распознавал талант в еще не признанных поэтах и художниках. Издатель популярного в то время «Ревю Бланш», он дал жене возможность осуществить то, к чему, по свидетельству беспристрастных современников, она была склонна по натуре: устанавливать законы, помогать тем, кого признавала, и отвергать тех, кого находила «скучными». С Таде она познала власть, научилась пользоваться ею ловко и искусно. Окруженная влюбленными, преданными друзьями, которых придирчиво выбирала, Мизиа стала в центре того, что Пруст называл «кланом» или «кружком избранных».

А быть в центре и играть главную роль Мизии необходимо как воздух. Это ее почти физическая потребность. Она играет, принимая позы то мадам Рекамье [17] у себя в салоне, то романтической мечтательницы в своем экипаже. Играет, даже оставшись наедине с собой, придавая себе вид мученицы, когда все в жизни ей улыбалось.

Жизнь для Мизии — захватывающее приключение. Таким «увлекательным приключением» называет она и экспедиции в санитарных машинах на фронт, в которых она играла главную, не лишенную героизма роль в начале Первой мировой войны. Таким приключением была для нее и февральская революция в России. Поль Моран в апреле 1917 года пишет в дневнике о том, что она представлялась Мизии «грандиозным балетом», в результате которого ее друзьям — а следовательно, и ей — Баксту, Бенуа, князю Владимиру Аргутинскому-Долгорукову [18] — будут отведены первые роли.

Благодаря браку с газетным магнатом миллионером Альфредом Эдвардсом Мизиа начинает играть на сцене общественной жизни гораздо более важную роль, чем когда была женой Натансона.

Теперь у Мизии было все, что только она могла пожелать: деньги без счета, драгоценности, шиншилла и соболя, роскошная яхта, собственная ложа в Опера. Ее салон посещали политические деятели, владельцы влиятельных газет и журналов, такие знаменитости, как Карузо и Режан [19] .

С Эдвардсом, деспотичным, жестоким, вульгарным, у Мизии не было ничего общего. Он не привлекал ее ни как человек, ни как мужчина. Со свойственной ей склонностью к эпатажу она любила говорить, что, занимаясь с ним любовью, мысленно составляла меню к завтрашнему обеду. В истории с Эдвардсом она отличалась от актрисы Женевьев Лантельм, к которой он ушел от нее и о которой она пишет с таким презрением, разве лишь тем, что та была цинична, не ханжила и не скрывала, что продает себя.

Неловко читать, когда Мизиа уверяет, что была «слишком привязана к Эдвардсу, чтобы выйти замуж за другого, пока он был жив». Весь Париж знал о ее связи с художником Хосе-Мариа Сертом [20] — единственным мужчиной, кого она действительно любила, — связи, которую они не скрывали и которая к моменту смерти Эдвардса в 1914 году длилась целых шесть лет.

Дело заключалось, конечно, в значительной ренте, выплачиваемой ей Эдвардсом после того, как тот женился на Лантельм, и которую они с ее будущим третьим мужем, Сертом, в ту пору еще только начинающим свое восхождение к известности, боялись потерять.