Пожирательница грехов

Этвуд Маргарет

Я не знаю, правду ли он говорит. Переворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— С кем ты пил? Ты выходил на улицу после того, как сделали перестановку?

— Когда я пришел, перестановку уже сделали. Она ведь не могла позвонить и предупредить меня. — Это правда, телефона у него нет: мы всегда разговариваем из телефонных будок. — Она хотела где-нибудь выпить. Я весь был в чоп-суи, — канючит он.

Он ждет, что я посочувствую.

— Переваренном или непереваренном? — уточняю я.

— Я вообще к нему не притронулся.

Меня удивляет, что она так прямолинейна, — но, в конце концов, она всегда была толстокожей, действует

тупо и напролом, словно капитанша женской баскетбольной команды — нет, словно учительница физкультуры со свистком во рту. Старый друг. Ха. Моя физручка была с тощими ногами, в шароварах: она отпускала шуточки по поводу “этих дел”, словно у нас нет на это права. Батут, сведенное в судороге тело, готовы к представлению, мозг отдает лающие команды.

— Она который месяц пытается тебя соблазнить, — улыбаюсь я, и мне смешно, она похожа на сурка. Он хочет пожать плечами, но я пригвоздила его, обняв за шею. — Ну и как, она добилась своего?

— Когда мы выходили из бара, метро уже закрылось.

Я просто шутила, и в ответ вдруг получила признание.

Вместо того чтобы пропустить его мимо ушей, я продолжаю мысль:

— Ты хочешь сказать, она здесь ночевала?

— Скажем так: она не пошла домой пешком, — говорит он. Я чего-то подобного и ждала. Убийственная логика.

Мне хочется сказать ему: ты что — филиал Ассоциации молодых христианок? — но вместо этого я спрашиваю про очевидное:

— Я так понимаю, ты с ней переспал. — Голос спокоен, я тоже спокойна, я не выдам себя.

— Это была ее идея, я был пьян. — Он считает, этого достаточно.

— Зачем ты мне рассказал? — Если бы он не рассказал, а я бы узнала, я бы спросила: почему ты мне не рассказал?Я это сознаю, не успев договорить.

— Ты могла бы и сама догадаться — будильник стоял на восемь.

— И что это значит? — спрашиваю. Я не вижу связи. Я холодна, и поднимаюсь с кровати, иду к двери, пятясь.

Я сижу в только что отстроенной закусочной: напротив меня за столиком сидит мужчина и ест чизбургер. Места, где едят, — единственная возможность его разглядеть: в остальное время я вижу лишь размытые пятна из окна такси или чужие обои в чужом доме. Его лицо серое, и стол из “формайки” тоже серый. За другими столиками сидят другие мужчины, и на них смотрят другие женщины. Все посетители в куртках и пальто. Воздух мерцает от рок-музыки и запаха сморщенной картошки фри. Сейчас зима, но в закусочной всё как на пляже — те же скомканные бумажные салфетки, пустые бутылки из-под газировки и чизбургеры, и на зубах скрипит песок.

Он отодвигает тарелку с салатом.

— Ты должен съесть, — говорю я.

— Нет, нет, я не могу есть овощи, — говорит он. Во мне погиб диетолог: я понимаю, что, наверное, ему не хватает витамина А. Мне бы надо быть санитарным инспектором или фермером, выращивать здоровые продукты.

— Предлагаю обмен, — говорю я. — Давай я доем твой салат, а ты — мой чизбургер.

Он боится подвоха, но соглашается. Мы обмениваемся, придирчиво смотрим на то, что нам досталось. Там, за стеклянной витриной, ветер гонит с ночного неба мокрый снег и грязь, а внутри тепло, надежно, светло — музыка сочится через наши жабры, точно кислород.

Он доедает мой чизбургер и закуривает сигарету. Я почему-то раздражена, только не могу вспомнить почему. Я перебираю в уме картотеку подначек и выбираю: Ты занимаешься любовью, как ковбой, что насилует овцу.

Я жду удобного случая, чтобы это сказать, но, наверное, мир важнее.

Важнее, но не для него. Наевшись, он возвращается к прерванному спору.

— Тебе интересно, сколько дерьма я могу проглотить, — говорит он. — Хватит обращаться со мной, как с девятилеткой.

— От этого есть одно хорошее средство. — В смысле, не веди себя как девятилетка, но он не понимает намека. А может, просто не расслышал: музыка играет еще громче.

— Пошли отсюда, — говорит он, и мы поднимаемся из-за стола. На выходе я кидаю взгляд на кассиршу: кассирши наводят на меня тоску, мне хочется, чтобы они радовались, а они не радуются. Эта кассирша — оплывшая и толстая, перекормленная музыкой и картошкой фри. Борись, тихо говорю я ей.

Мы выходим на улицу, идем, не берясь за руки. Я не могу вспомнить, что он мне такого сделал обидного, но я ему этого не прощу. На нем длинное армейское пальто цвета хаки, из складских излишков. Пальто — с медными пуговицами, красивое, но сейчас напоминает мне про мою фобию привратников, водителей автобусов, почтальонов — всех, кто прикрывается формой. Я иду так, чтобы он наступал во все лужи. Я думаю про себя: я не могу победить, но и ты не можешь. Я тогда была вменяемее, умела защищаться.

— Я никогда не встаю в восемь. А ей надо было на работу. — Он же знает, что на сей раз я не посмеюсь вместе с ним, хотя прежде смеялась. — Если б ты была рядом, этого бы не произошло, — говорит он, пытаясь все свалить на меня.

И я вижу это так ясно и буднично: я знаю, что он делал, как двигался и даже что говорил — одно теплое тело тянется к другому, как все, и меня тошнит. И еще — схватить бы все эти покупки и спустить их в нечищеный туалет, который я — идиотка — даже хотела почистить, его-то, беднягу, этому никто не научил. Туда им и дорога. Так вот как это будет: я подбираю его грязные носки и окурки — я привыкла, женщине это в радость, я благополучно на восьмом месяце беременности, уже не отвертеться, я кряхчу, делаю зарядку, я готовлюсь к естественным родам, а он трахает все, что в него ни упрется, потому что выпил неизвестно сколько. С тобой — духовная связь, говорит он, а с другими — чисто физическая. А не пошел бы он. Что, он думает, я заметила в нем прежде всего — его распрекрасную душу?

— Я выйду, кое-что куплю, — говорю я. Здесь я слишком выделяюсь — песчаные мышки в норках за стеклом, какое вторжение, думала я тогда. — Мне вернуться?

Это призыв к покаянию, и он молча кивает. Он действительно удручен, но мне теперь не до этого, мне нужно уйти туда, где много людей, это маскировка. Я тихо закрываю дверь, иду на рынок, вгрызаюсь в толпу.

Это комната — тут кровать, комод, а на нем зеркало, ночной столик с лампой и телефоном, занавески с рисунком, крупным, как на линолеуме, — занавески заслоняют окна, а окна в свою очередь заслоняют комнату от ночи и обрыва в десять этажей, а внизу — расплавленные огни и металл уличных заграждений, а через коридор — ванная с раковиной и двумя вентилями — для горячей и холодной воды, и дверь ко мне закрыта. За дверью — другой коридор, череда закрытых дверей. Все тут правильно, все на месте, только чуточку щербатое. Я пыталась заснуть в своей постели, но безуспешно. Я хожу босиком по полу туда — сюда, ковер пахнет казенной химчисткой. Прежде на ковре стоял лоточек с коркой от бифштекса и ошметками салата, я давно вынесла его в коридор.