Пожитки. Роман-дневник
Шрифт:
Казалось, чем быстрее уходишь, тем больше вероятность скрыться незамеченным. Но я ошибся. Блюстители уже ждали, рассредоточившись по всему двору. Меня ловко подхватили и впихнули в разноцветный фургончик с полосой вдоль борта. Мимоходом я отметил, насколько странная у всех форма – фиолетовая, лоснящаяся, как шелк. Фуражек не было ни у кого. Словно анютины глазки, блюстители усыпали собой все видимое пространство.
Поездка заняла минут двадцать. Перед ритуальным зданием возникла небольшая заминка; отсутствовали рекомендации, через какие ворота следует впускать задержанного.
Сразу за порогом неведомая сила подбросила меня вверх и перевернула. Деньги выпали. Крикнуть я не успел, тело мое стало швырять из стороны в сторону. Внутренние жильцы рвались наружу, толкая друг друга и не разбирая дороги. Каждый искал выход сам по себе, поэтому вместилище их беспорядочно носило и мотало. Действие осуществлялось безжалостно…
О, если б знали вы – что такое полное отсутствие жалости! Отсутствие чего-либо вообще, на уровне абсолюта!..
Если допустить, что жизнь каждого из нас – пиксель в некой «плазме» с необозримой для простого смертного диагональю, то все они вместе должны представлять для Бога своеобразную картину в заведомо выбранном Им жанре.
Но среди пикселей неизбежно попадаются битые . И когда Господь все-таки решает убрать один из таких – значит, Ему просто надоело видеть на долгом крупном плане неуместную родинку высокохудожественного лица, или гадкую перхотку в смоляных волосах, или единственную статичную звезду на сплошь мерцающем небосклоне ночного юга.
Это просто нужно понимать.
Может, я долгие годы заблуждался на свой счет? Думал о себе как о мазохисте, хотя взращен подлинным садистом?
Однако, сколько помню, если мне и приходилось издеваться над кем-то, мучить, пытать неестественными предметами, так только затем лишь, чтобы они сами потом говорили «спасибо». Если даже грань переступалась, то очень быстро интерес к процессу утрачивался. Я просто не понимал – что следует делать дальше. Расчленять трупы и сносить их на мусорку мне доводилось только на бумаге. Подозреваю, в жизни оно совсем по-другому как-то. Повсюду где-то. Во всем.
Я слышал, теория есть одна (как утверждают – влиятельная), объясняющая, почему в мировой популярной музыке давно нет никакого прогресса. А потому, дескать, что за последние двадцать лет не создано ни одного принципиально нового наркотика.
Но ведь не только в музыке ничего не происходит. Ничего не происходит в литературе, например. А живопись так вообще умерла больше века назад. Если происходит в кино, то – плохо и непонятно зачем. В театрах, надо полагать, происходит. Каждый вечер. Одно и то же. Под жидкие аплодисменты.
Когда-то, давным-давно, происходящее на сцене выглядело намного завиднее обычной натуральной жизни. Ну, в самом деле: пыль, песок. Идет верблюд. Пукает, хрюкает. Все давно немытые. «Заунывная песнь муэдзина». Повеситься можно!
На сцене – другое дело: страсти, молния, один скачет, другой с мамой спит. Нетривиально.
Теперь смотрим в корень.
Кто тут кому нужнее, скажите мне?!
Опять же, раньше, понятно – был взаимовыгодный обмен. На фоне отсутствия жизненных впечатлений (если только не война, мор или повальный сифилис), пожалуйста, кривляйтесь сколько хотите! Нам бы хоть на это посмотреть. А сейчас-то что? Сегодня – зачем? И ладно бы ненависть приключилась. Нет! Полное равнодушие… Суть истинной нелюбви заключается в равнодушии.
Порядочному человеку, желающему выглядеть образованным, приходится считаться с наличием в природе и театра, и оперы. Тут-то как раз встает вопрос о методе максимально безболезненного восприятия. Так, чтобы еще и польза от восприятия была.
Паваротти, когда его попросили дать рекомендацию в помощь тем, кто только начинает постигать искусство оперы, приведя пару названий, отметил: «Что хорошо – там никто не умирает. Потом нужно перейти к опере, в которой кто-то умирает. Сперва – где один человек, потом – где два и наконец – где три».
Забавно, но в литературе – ровно наоборот. Аборигену, «берущемуся за ум», следует читать прежде всего трагедии. То есть описание тех историй, где умирают все. Смысл трагедии, конечно, малость в другом направлении, но для начинающих это не важно. Главное – узнавание правды бытия посредством напряжения особого рода. Первый автор, которого можно принять к изучению, – Шекспир. Греческие античные мастера (Еврипид, Софокл) находятся выше, но к ним следует готовиться. К Шекспиру – не надо. Сонеты и комедии оставляем до лучших времен. Трагедиями вооружаемся и читаем. Читаем все, кроме паршивого «Гамлета». «Гамлет», он – для так называемых актеров, репетирующих ожидание прогрессирующего маразма.
Видеть во мне человека окружающим с каждым днем все труднее.
– Как?!! – ошарашенно воскликнула К. и, кажется, даже на секунду забыла – что ей делать с воспитанными на сольфеджио руками. – Не любишь те-а-тр?!
– Да, – ответил я.
По тому, как она успела нажать кнопку на звукорежиссерском пульте – причем нажала нужную, – я понял, что самообладание к ней пусть частично, но вернулось.
Спустя несколько минут она робко прощупала бастион моего невежества:
– Ну, может, классический?.. Или современный хотя бы. Экспериментальный!
– Нет.
– Что, совсем никакой?
– Ye!.. – произнес я с равнодушием Антона Чигура, приводящего в действие газовый баллон для забоя скота.
Со временем К. узнала, что я также равнодушен к оперетте и вообще к академической музыке. Скульптуре, архитектуре. Еще живопись меня не трогает, кроме тех случаев, когда она лучше фотографии. А нелюбовь к поэзии и незнание ее сыграли со мной откровенно злую шутку.