Позиция
Шрифт:
— И как вы тут весь век живете? — заговорила она. — Тоска за горло берет. — У Лиды и вправду росло раздражение и нехорошая муть поднималась со дна души. Хотела от этого освободиться, и не удавалось. Вызывали неприязнь все: каждый занят своим, каждый в своей клеточке, а она потеряла клеточку, потеряла себя. Смотрела в окно, по небу мчались сухие, бесплодные тучи, и на душе становилось горько. — Я думала, что хоть здесь живут иначе. В городе грохот, беготня, суета, а по сути каждый сам по себе. А я все вспоминала, как на лужок вечером выходила вся наша улица. Старики
— Нам некогда про такое думать.
— Огород, поле, магазин, плита? Мне кажется, я свое прожила трижды. Пробегала. А для чего? Говорят, для опыта. Опыт… Он горький, как перец. — И, помолчав мгновение, говорила дальше: — Мне все там, в городе, мерещилось этакое, из детства. Выйдешь на рассвете, услышишь жаворонка, хлынет что-то в душу, а что — и сама не знаешь, и уж глаза на мокром месте. Куда все подевалось? Почему я не слышу больше жаворонка?
В этот момент она была правдива, и хотя Фросина Федоровна не совсем понимала ее, посочувствовала:
— В детстве все лучше.
Тут-то и явился Василь Федорович, сел в сторонке, не вмешиваясь в разговор.
— Мы счастливые, что о таком не думаем. И… есть чем дорожить в жизни.
Василю Федоровичу понравился ответ жены, он посмотрел на Лиду, улыбнулся. Она поняла эту улыбку, обозлилась.
— Может, и счастливы вы своей… своим незнанием. Сейчас об этом много пишут и думают, что лучше: знать или не знать. О будущем людей…
Фросина Федоровна удивленно поглядывала на Лиду, Василь Федорович хмурился. В глубине души он знал, что Лида бьется о барьер, к которому недавно подступал и он, бьется, хочет пробиться, и… плохо, если пробьется. Лучше оставаться по эту сторону всеведения, даже не зная, что оно существует.
— Пускай пишут, пускай думают… Кому хочется, — сказал он. — Фросина, ты уже закончила? Пойдем-ка домой.
— Ой, — вскочила Фросина Федоровна. — Еще ничего и не начинала. Заболталась я. Ты уж как-нибудь сам. Обед в духовке.
Лида порылась в сумочке, вынула автоматическую ручку и подала Греку:
— Ты забыл у меня.
Василь Федорович ошарашенно посмотрел на нее, пожал плечами. Он действительно две недели назад забыл ручку в бывшей конторе «Зари». Лида могла отдать ее потом, на улице, но сделала это сейчас. Этот смешной поступок, даже мелкий, способствовал общему смущению. И был не в пользу Лиды. Фросина разгадала прием, слишком он был примитивен, угадала месть и прониклась доверием к мужу. Хотя почему-то не захотела посмотреть ему в глаза, обнаружить это доверие.
Грек и Лида вышли вместе, думая друг о друге. Он сердился на нее, но не мог не отметить, что она внесла оживление в его жизнь. Женщина отнюдь не заурядная, из тех, которые могли бы стать парусом в жизни любого мужчины. Она здесь надолго не задержится, уедет, но из его мыслей уйдет не скоро, он теперь знает, что есть такие женщины, такой мир, растревоженный и больной.
В свою очередь
— Я так и не знаю, — протянул Грек ниточку к последнему разговору с Любкой, — поняла ты или не поняла нашу агрономическую систему? То есть приняла ли?
— Я плохо выполняю свои обязанности?
— Здесь нельзя обойтись только исполнением обязанностей.
— Хочешь сделать своей сообщницей?
— Хотел бы.
— Чтобы ответственность пополам?
— Не в том дело. Обязанности… они прежде всего перед собой.
— А не перед людьми? — спросила она полуиронически.
— Перед собой, потому что кругом обязан людям.
— Я этого не понимаю. И вообще… У меня что-то пропало. Я думала: найду здесь себя… Возрожусь. Возрожусь для себя. И жить буду для себя. Оказывается, я и этого не умею. Не люблю никого и себя не люблю… Тебе, наверно, смешно. Но ты не смейся.
Ему было неприятно ее раскаяние. Какое-то нарочитое. Чтобы покончить с этим — да и к конторе уже подходили, — спросил:
— Что ты говорила на правлении?
Она помолчала.
— Меня ни о чем не спрашивали, — ответила наконец. — А тебя это так волнует?
Носком своего большого сапога он ломал у тропинки сухой бурьян.
— Это, можно сказать, дело моей жизни. Моя позиция.
— Твоя. А при чем здесь я?
Василь Федорович пристально поглядел Лиде в глаза:
— Я чувствую твою озлобленность против меня. И не только за агрономию.
— А за что еще?
— Не знаю. За все. За свое прошлое.
— Что ж, ты почти угадал, — блеснула она глазами. — За то, что ты такой вот чистенький, что у тебя все удалось, а у меня нет. За то, что ты меня… не защитил, не согрел душой.
— Согреть душой — это опасно для нас обоих.
— А я и сама бы тебя не захотела. — В возбуждении она стала очень красивой, по-молодому у нее надломились брови. — Я была юной и мечтала о чем-то высоком. Много читала, еще тогда, девочкой… Любила стихи. Ты меня не понял. И я тоже не понимала себя. Но верила, что жизнь принесет что-то прекрасное. И даже когда вышла замуж фактически за нелюбимого, все равно верила… что мы с ним построим жизнь. Он будет большим ученым, и я с ним…
Грек удивился. Ему что-то открылось… Но поздно, слишком поздно. Да он ни о чем и не пожалел.
— За что же ты так расплачиваешься?
— Я не жила своей жизнью. И разучилась жить. Поняла это только теперь.
— Успокойся, — сказал он ей и одновременно себе.
— Не хочу успокаиваться. Может, это у меня последнее в жизни. Отомстить всем. Хотела детьми отомстить своему транзитному мужу, а они польстились на его деньги.
— Так ты и на меня?
— На всех, кто под руку попадается. Я в институт писала. Его сняли с завкафедрой.
— Хорошая же у тебя житейская линия.