Позорный столб (Белый август)Роман

Шандор Кальман

— В августе мы получили извещение от его командира, — промолвила тетушка Йолан, — в августе прошлого года.

Дубак положил свою руку на руку тетушки Йолан.

— Он погиб на моих глазах, — сказал он.

Тетушка Йолан смотрела в сторону.

— На моих глазах, — повторил Дубак с печальной и виноватой улыбкой, — на моих глазах, на горе Монтелло.

— Как? — спросил Йошка.

— Рикошет! Прямо в голову. Пуля сплющилась о скалу и отскочила рикошетом, это так называется. В июле восемнадцатого года.

Тетушка Йолан тяжко вздохнула.

— Мама… — сказал Йошка.

— Он не страдал, — продолжал Дубак. — Совсем не страдал. Сразу…

Глаза тетушки Йолан наполнились слезами.

— Если бы я мог быть таким достойным человеком, каким был Болдижар Фюшпёк! — вдруг воодушевился

Дубак. — Вот это был храбрец, он ничего не боялся. Он бежал совсем не от страха. Бывало, сидит под ураганным огнем и с аппетитом уплетает холодные консервы. А когда его поймали да разжаловали и со штрафной ротой вернули на фронт, он, думаете, опечалился? Нет, извините, нет, он ни минуты не горевал об утраченных капральских нашивках. Собрались тогда наши старики, солдаты да унтер-офицеры, а он и говорит: «Черт подери, против кого я должен здесь воевать? На этой ли стороне, на той ли — все равно палить из винтовки надо не тут». Капрал и спрашивает: «А где же?» Он огляделся и ответил: «Нам — в Будапеште, а итальянскому пролетариату — где-нибудь в Риме!» Так и сказал.

Эгето одобрительно кивнул.

— Я тогда спросил у него, — продолжал Дубак, — разве не гордится он своей серебряной медалькой? Тут он сощурил глаза. Дня за два до его гибели это было. «Я горжусь, — сказал он, — я и вашей медалькой горжусь, боевой товарищ Дубак; я горжусь всей австро-венгерской армией, даже орден Железной короны первой степени генерала от инфантерии барона Артура Арца мне доставляет удовольствие. Мы все здесь герои, все до одного… Покорнейше прошу… А вот поручик Виктор Штерц ошивается в тылу и жрет салями своего папаши».

— Верно, — с ненавистью сказал Йошка.

Дубак вдруг как-то сразу приуныл.

— Время… — наконец проговорил он и погладил руку тетушки Йолан, — время и вашу рану… госпожа Фюшпёк…

— А вы, — спросила тетушка Йолан, — как вы, господин Дубак, вернулись домой?

— Я бежал, — сказал Дубак. — После перемирия я, как военнопленный, находился в лазарете в Удине, потом в Градеце. Как инвалиду с нервным шоком мне было легче удрать от итальянцев. Бежали мы с другом моим по фронту, его фамилия Зингер. Ох, сударыня, вы и представить себе не можете, сколько нам, венграм, пришлось выстрадать. Уже после побега мы месяца три голодали в Лайбахе. Верите ли, сперва нас оттуда не выпускали австрийцы, потом словаки — из-за блокады. Черт знает, что такое! Ты воюешь, ну, точно лошадь в шорах, война давно уже кончилась, а тебя не пускает домой твой союзник австриец. Там бывал барон Легар, полковник. Он-то, конечно, свободно приезжал на машине из Фельдбаха, такой, знаете, щеголеватый офицер, брат композитора, да только не затем он приезжал, чтобы нас освободить. Говорят, евреи хитростью продали Венгрию каким-то националистам. Порази их гром, этих националистов, так говорил мой приятель Зингер, этот парень из Будапешта. Какое нам дело до каких-то националистов? Извольте знать, осиное гнездо этих националистов тогда находилось в Вене, и они ни минуты меж собою не ладили. До нас дошел слух о каких-то ста сорока миллионах, которые эти националисты выудили у венгерской миссии в Вене через одного английского офицера; говорят, у них столько было шампанского, как у нас колодезной воды. Ну а мы тоже не лыком шиты и себя в обиду не дали, войной мы были сыты по горло. Взяли, да и пустились наутек оттуда, только нас и видели. Весь путь до Канижи на своих двоих протопали. В пути, извольте знать, мы просто попрошайничали, как и полагается истинным героям войны, и, не стану скрывать от вас, воровали кукурузу. От Канижи на крыше вагона зайцами ехали.

— Нечем мне угостить вас, — сказала тетушка Йолан, от души жалея щуплого солдатика.

— Разве я за этим пришел? — проговорил Дубак. — А здесь что за жизнь? Прямо не дождусь, извините, чтобы с божьей помощью в галантерейном магазине Берци и Тота…

— Он закрыт, — вставил Йошка.

— Что? Берци и Тот?

— Да. И Брахфельд тоже.

Дубак призадумался.

— Это несчастье, — сказал он наконец с грустью и поднялся. — Где мне тогда служить? — спросил он, смущенно улыбаясь.

— Теперь даже пару белья из бязи трудно… — начал Йошка.

— Но бог-то, может быть, не закрыт! — вдруг выпалил Дубак, и на губах

его слабо заиграла лукавая усмешка. — Он-то поможет.

— В святые отцы пойдете? — насмешливо осведомился Йошка.

— Замолчи! — прикрикнула на него тетушка Йолан.

Дубак покраснел.

— В моей профессии, — сказал он растерянно, — не много таких работников, как я.

Он задумчиво провел рукой по лбу; рукав синего костюма, сидевшего на нем мешком, словно балахон, поплыл за его цыплячьей рукой.

— Сынок ваш, — сказала тетушка Йолан, — сильно вырос. Такой смышленый мальчуган. А как хорошо он играет в шахматы с моим Йошкой!

— Верно? — Дубак будто весь изнутри засветился. — Что ж, унаследовать ему было от кого! — добавил он хвастливо. — Хоть сам я в шахматы не играю, — тут же поспешно признался он, пытаясь по лицам хозяев угадать, какой эффект произвели его слова.

Ему никто не ответил. Тетушка Йолан неподвижным взглядом смотрела в одну точку где-то в центре стола.

— Мне пора, — сказал Дубак, и голова его затряслась сильнее при мысли, что сейчас он увидит свою жену. — Будьте здоровы! — Он сделал общий поклон, затем всем троим по очереди пожал руку.

Он ушел, и тетушка Йолан занавесила входную дверь. Некоторое время в кухне царила тишина.

— Слишком много он говорит, — заметил Йошка.

— Он неплохой человек, — сказал Эгето. — Правда, излишне любопытен. Однако…

— Давайте ложиться, — сказала тетушка Йолан.

— Бедняга! — немного погодя проговорил Йошка.

Тетушка Йолан молча взглянула на сына.

Госпожа Дубак явилась домой в половине двенадцатого— господин Кёвари был агентом управления военных поставок, а перед октябрьской революцией [5] — военным следователем и потому располагал всевозможными документами, благодаря которым мог беспрепятственно расхаживать по улицам после комендантского часа. Лайош Дубак сидел за столом в полутемной кухне — в целях экономии керосина фитиль в лампе наполовину привернули — и клевал носом, судорожно вздергивая голову, то и дело падавшую на грудь. С другой стороны стола сидела старуха, время от времени поглядывая на сына из-под поредевших старушечьих ресниц. Солдатик, облаченный в свободный темно-синий костюм, нахохлившись, дремал на табурете и, когда голова его низко свешивалась, фыркал и мгновенно просыпался. В полутемной кухне пахло керосином, в углу безмятежно посапывал мальчуган, и Лайош Дубак по временам обращал взгляд в сторону спящего сына, а старуха, наблюдая за своим сыном, поджимала губы, и на ее костлявом лице проступала беспредельная материнская грусть.

5

Имеется в виду буржуазно-демократическая революция в Венгрии, начавшаяся 31 октября 1918 г. — Здесь и далее примечания редактора.

Вокруг замочной скважины зашарили ключом. Лайош Дубак вскочил и рывком распахнул дверь. Женщина, стоявшая во мраке галереи, вздрогнула и почти минуту не двигалась, бессильно опустив руки.

— Это ты! — наконец проговорила она и вошла.

Дубак сжал ее в объятиях, погладил золотистые волосы, потом чмокнул в щеку — шляпа на ее голове чуть-чуть сползла набок.

— Вот я и дома, — сказал счастливый супруг.

Тут поднялась старуха, вывернула до отказа фитиль в лампе и в упор уставилась на невестку. Та, высвободившись из объятий мужа, чуть растрепанная, молча кусала губы.

— Маришка! — говорил Дубак, и голова его непрерывно тряслась. — Маришка, родная…

— Да… — как-то неопределенно проговорила Маришка, когда молчание слишком затянулось.

— Дай же я на тебя нагляжусь, — продолжал Дубак. — Ты, конечно, похудела немножко, я ведь знаю, вы очень нуждались, я так вас…

— Как болтается на тебе костюм, — прошептала Маришка. — Бедненький.

— Поздно уже, — холодно сказала старуха.

— Ты смотришь, что голова у меня трясется? — спросил у жены Дубак и беспечно махнул рукой. — Ничего, пройдет. Я тоже похудел, ведь несколько недель шел пешком. Ну, вы меня здесь подкормите… Но ты ничего не говоришь, Маришка! Никто вас тут не обижал?