Позвонки мышей

Кузьмичёва Елена

«Ошибка, где-то закралась ошибка», – то и дело думает он, беззвучно шевеля губами и ощупывая карманы, будто бы завалявшаяся в них мелочь может помочь ему начать другую жизнь. Но там и на сигареты бы не хватило! Он подходит к кроватке, в которой кричит Ада. «Хорошо, что ты ещё маленькая. Взрослые плачут гораздо громче. Просто слёзы текут вовнутрь, и крик застревает в горле как кость – не выплюнешь». Он проводит тыльной стороной ладони по щеке малышки. Ада продолжает кричать.

Так один за другим проходят наши бесконечные дни. Белла кутается в растянутый халат и терпкое облако табачного дыма, пытаясь закончить свою работу «Фиктивное самоубийство как способ психологической защиты». Она переписывает её раз за разом, но всё никак не может дотянуть мысль до точки. Ей бы бросить все эти псевдонаучные теории и снова сочинять стихи, но Белла

упорно отказывается считать себя поэтом. Часами она расхаживает по комнате в своём давно не стиранном халате, под крики Ады, под безмолвные взгляды Евы, то и дело откидывая со лба пряди немытых волос.

Марк работает дворником – убирает наш двор и три соседних. Иногда, стремясь забыться, рисует, нежно водя колонковой кистью по дешёвой бумаге. По вечерам он садится на трёхногий табурет в углу кухни и засыпает, прислонившись к выцветающим на обоях узорам. Одна из ножек табурета предательски подкашивается. Белла спит на кровати, раскинув руки. Рядом то и дело всхлипывает во сне Ева.

Бессонный призрак во плоти, я накрываю их собой, как покрывалом Майи. Я всё время рядом, брожу по дому неприкаянным привидением. Никто не замечает меня, разве что Белла. Она иногда протягивает ко мне руки: «Сестра, вернись». Но я только молча смотрю в ответ – бледным отражением её собственного лица. Пальцы Беллы текут сквозь меня и обнимают воздух.

Сестра говорила, что я могла бы стать писателем. Но теперь-то поздно. Строки теряют силу и, кажется, вовсе стираются, стоит лишь на секунду отвести глаза. Но я всё равно пишу – Белла просила меня. Чего только не сделаешь ради того, чтобы её спасти.

Это будет история о настоящих людях. Помню, сестра где-то вычитала, что каждый человек, грызущий ногти, подсознательно хочет откусить себе палец. Так вот, это будет история о людях, которые могут откусить себе один палец, затем второй и третий – и все пальцы разом. Проделав над собой этот эксперимент, они продолжают жить как ни в чем не бывало. И что вы думаете? Спустя пару дней на культях отрастают новые пальцы – лучше прежних, сустав к суставу. Жизненная энергия настоящих людей неисчерпаема и может творить чудеса.

Даже если на протяжении всей повести главными персонажами будут казаться другие люди, это только видимость. Они – всего лишь материал, над которым настоящим людям предстоит поработать.

Часть I

Самый мёртвый

самый мёртвый да пребудет со мной кто измыслив ад отошёл на покой сквозь морщины на лбу прорастая травой кто весь пепел мира сберёг в груди самый мёртвый из всех да пребудет во мне тот кто из впадин глазницы вынет кто в любви и смерти меня не покинет кто сломает меня до последней кости а потом построит как прочную стену перельёт кровь из своей в мою вену и скажет что чёрное не может быть белым что птица не ящер а зверь не рыба что огонь не вода и щебень не глыба этот мёртвый свернётся в черепе как зародыш во чреве он назовёт весь мир до последней вещи отделит день от ночи и сон от яви и станет объяснять мне разными голосами разницу между грязью и небесами почему тень падает а птица летит почему кровь течёт и укус болит так он будет кричать в мои уши а я буду молчать пока не оглохну я буду любить его как если бы бога и ненавидеть и слать его к чёрту я буду целовать его страстно и долго а потом в ярости грызть его горло

и он завещает мне стул без ножки пустую кровать и без штор карниз и манеру креститься взяв в руки нож справа налево и сверху вниз

1

Почему стены дрожат, почему их зубастые рты надвигаются на меня с хохотом? Начнём – начнём же скорее.

Жил-был человек, который мечтал о смерти. С этих слов можно было бы начать рассказ о Марке – ведь с чего-то же надо начать, чтобы унять эти кирпичные глыбы, которые вот-вот соскользнут на меня по извилистым линиям трещин.

Можно было бы начать с действия. «В дверь постучали». Можно было бы начать с эмоции. «Лицо подёрнулось болью, как озеро на ветру». Или с детали. «На стене висела двустволка с отпечатками жирных пальцев на прикладе».

Но всё это ни к чему. В дверь никто не стучал, двустволки на стене не висело, а эмоции давно были загнаны поглубже внутрь. Для того чтобы эмоция выплеснулась, нужен раздражитель. Точно так же, как нужен нож и движение руки, чтобы кровь брызнула из надреза на коже. Эмоции превратились в хищных птиц и трепыхались, и били крыльями внутри, стремясь выпорхнуть вон сквозь изломы рёбер. Ему бы передушить этих настырных пернатых, но не тут-то было. Он слишком любил птиц, которые раздирали его нутро.

Не то чтобы желание покончить с собой в кратчайшие сроки добавляло ему внешнего лоска и загадки в прищур зелёных глаз. В конце концов, Танатос ютится в каждом человеке – моя сестрёнка намертво вогнала эту идею в мой мозг. Другим его делала духовная нагота. Тонкая кожа души, которая рвалась, как бумага, от соприкосновения с лезвиями и железными крючьями действительности.

В комнате другого человека царил бархатный покой, безмолвие шероховатых поверхностей. На стене висел пыльный ковёр, из которого неизвестно почему торчала швейная булавка. Пружинистая кровать с металлическим изголовьем всегда оставалась нетронутой. Краски и кисти лежали грудой в углу вперемешку с обрывками холстов. Здесь же валялся всякий мусор – осколок разбитой кружки, пробка от бутылки вина, скомканный носовой платок, залитые чаем эскизы…

Человек, обитающий в этой лачуге, почти всегда бездействовал. Он просто «жил», а может быть, просто «был» внутри этого помещения, ежеминутно силясь без боли вписать себя в пространство между шестью гранями куба. Его стерильный быт поражал чистотой геометрических форм. Поэтому выражение «жил-был» указывает лишь на сомнение автора относительно степени существования героя, а вовсе не являет собой сказочный зачин.

«Что бы ни случилось, будет ещё хуже», – так думал Марк в один из вечеров, расхаживая по комнате и поглядывая на бюст Платона, пылившийся на тумбочке. Гипсовый слепок с отколовшимся фрагментом носа и неглубокой дырой во лбу давно превратился в серое подобие античности. Не хватало только случайного жеста, чтобы он раскрошился на сухие осколки, обнажив внутреннюю белизну.

Марк не любил парикмахерских, и его причёска чаще всего напоминала разорённое птичье гнездо. Едва дотянув до плеч, волосы отказывались расти дальше. Он неделями не чистил зубов и с удовольствием рассматривал карие отметины на резцах, радуясь первым предвестникам грядущей смерти. С той же радостью он встречал и появление первой седины, хотя не прожил на свете и четверти века.

Марк много рисовал, и порой, глядя в зеркало, не без гордости видел в отражении художника. Но картины, рождавшиеся под его нервными, музыкально длинными пальцами, внушали отвращение своему создателю. Его мучил голод неутоленного тщеславия.

«Можно жить вполне сносно, если ты ничтожество или гений, – вновь и вновь пережёвывал он одну и ту же мысль, – но я средний человек. Не настолько силён, чтобы добиться настоящего успеха, и не настолько туп, чтобы жить в коме ложных представлений и тешиться мелкими достижениями. Мне остаётся только марать холсты. Только марать холсты».

– Чтобы хоть как-то скоротать свою бесконечную жизнь, – подытожил он вслух и сел на кровать, не зная, чем себя занять. Всё валилось из рук в тот вечер. Нарочитый аскетизм, взятый за правило в ранней юности, до сих пор висел над ним, как дамоклов меч. Он по-прежнему избегал общения с окружающими, хотя и обладал талантом нравиться с первого взгляда. «Что они называют природным обаянием?