Прага

Филлипс Артур

— Ты собираешься принять душ перед обедом?

— Приму, безусловно. Но проблема в том, что это слишком широко. Почему сорокалетними ломтями, правда? Может, брать по десять лет? В восьмидесятые кто-то тосковал по семидесятым, будь это тыща девятьсот семидесятые или тыща четыреста семидесятые, понимаешь, в общем, я мог бы нарисовать гирлянду из десятилетий. Но тут я понял, что на самом деле мог бы документировать еще плотнее. Например, ежегодно.

— Можно пойти на паприкаш и гуляш. Кажется, я нашел одно место, где их могут подавать.

— Именно. Вот это мой прорыв. Так что, конечно, музыка их злит, это, по правде, так всегда и происходит. Почему не ежемесячно? Я мог бы и так. Я могу доказать ежемесячно. Могу. Это легко-легко, если знаешь, как действовать,

если знаешь, что искать. Я мог бы вернуть тебя к Вильгельму Завоевателю, месяц за месяцем. Но теперь, может, и это недостаточно мелко? Чтобы было по-настоящему важно для людей. Чтобы вылечить их, я имею в виду.

— На прошлой неделе я познакомился с женщиной, которая тебе точно бы понравилась. Старуха-пианистка.

— И вот тут я прославлю свое имя, Джон. Ты будешь мною сильно гордиться, и вот в этом-то все и дело. И потому-то соседи немного недовольны. Ежедневно. Я могу доказать,что ежедневно. Сегодня кто-то тоскует по вчера и оставляет дымящиеся улики своей грусти, и я могу их найти, но вчера кто-то был уверен, что счастье закончилось днем раньше. Я могу так дойти до самого Иисуса Христа и пойти дальше. Я признаю, тут работать и работать, но данные есть. И я помогу людям, вопреки им самим. Так что, знаешь, лучше бы моим соседям привыкнуть и — и перестать докапываться до меня из-за музыки или еще чего.

Тут Джон неизбежно хохочет:

— Умоляю, иди, пожалуйста, в душ.

Пока Марк вытирается. Джон на кухне читает «Геральд Трибьюн» за маленьким столом под афишей, рекламирующей гастроли Сары Бернар [49] по Америке.

— Я рад, что ты пришел, когда ты пришел, — говорит Марк смягчившимся и замедлившимся после душа голосом. — Кажется, музыка как раз начала на меня действовать. — Вытирая голову, Марк удаляется в спальню. — Я тебе кое-что раздобыл. — Возвращается на кухню, полотенце теперь обмотано у него вокруг бедер, и надевает на Джона фетровую шляпу с ламинированной карточкой «ПРЕССА» на ленте. И оставляет Джона забавляться подбором наклона повыпендрежнее.

49

Сара Бернар (1844–1923) — французская актриса.

В интернациональной газете Джон читает статью известного репортера-международника о «новой Венгрии». В статье описывается физически искалеченная десятилетиями тирании нация, которая верит в перемены, но задыхается от экономических трудностей и предпринимательской неопытности. Автор выделяет чистый венгерский национальный характер — общие черты, которые неизбежно окажут влияние на рост демократии и свободного рынка в стране, — и сравнивает его перспективы с более обнадеживающими чехами. Газетчик приправил свой опус анекдотами о среднем Жольте, его трудах, надеждах и страхах. Джон громко зачитывает отрывки статьи Марку в комнату, но маскирует упоминаемый народ, например: «Иксия — страна, которой тягот выпало полной мерой и даже больше, и если иксы подозрительны к иностранцам, тому есть причины; если они славятся очаровательной бессовестностью и заразительным пессимизмом, трудно их в этом винить. Народ Иксии смотрит в будущее с понятным волнением». Марк уже одет, Джон предлагает ему опознать иксов, которые в контексте статьи восхищают Джона и вызывают у него зависть.

После трех неверных догадок (Афганистан, Ангола, Аргентина) Марк теряет интерес и признаёт, что не читает свежих газет («К тому же любойсмотрит в будущее с понятным волнением»), А этот номер он купил только потому, что там было кое-что странное прямо на первой полосе.

Марк значительно постукивает по дате вверху, улыбается и ждет, пока его друг сообразит, в чем дело, но тот не соображает. Джон настаивает, что дата верна.

— Само собой! — следует язвительная реплика. — Да вот же! Гляди! Знаешь, как странно даты в газетах смотрятся в первые дни и недели января, — терпеливо, будто

ребенку, объясняет Марк. — Как в научной фантастике, когда кто-нибудь путешествует во времени и обалдевает, увидев газету, оттого что год на ней стоит такой небывалый из такого далекого будущего? Так бывает в первые дни каждого года, да? Как в тысяча девятьсот девяностом. Больше не восемьдесят девятый, а? Или знаешь, как первые несколько чеков, которые выписываешь после Нового года — задумываешься, какой год ставить, и даже можешь по ошибке написать старый? Ну, посмотри теперь еще раз дату! — Марк громко хлопает по газете и присвистывает. — Это самое позднее в году, когда такое случалось. Ну то есть, уже июль,а у даты сегодня было это вот научно-фантастическое ощущение. Когда я увидел газету, я удивился — потому что даты стали, в принципе, обычными, где-то со второй или третьей недели января, но вот сегодня — а это было как раз перед тем, как граммофон окликнул меня с витрины, — я вижу эту газету и, типа, «14 июля 1990 года?» Дата выглядит диковато.Ну, я и купил ее как сувенир. Ведь это рекорд — все-таки уже июль.Такую газетку надо купить. Внукам показывать.

За обедом на Замковом холме Марк снова говорит об эпохах и значении дат в таком духе, что Джон готов поклясться: Пейтон шутит. Джону совсем не смешно, но для него это вроде светской обязанности — смеяться над Марковыми словами, будто Марк прикидывается сумасшедшим, агрессивно требуя от публики хотя бы вежливого смешка в награду за свои старания.

— Задумайся о двухтысячном годе. Это всего через десять лет, но какое нелепое число. Это не реальный год, как, скажем, 1943-й, или 1862-й, или 1900-й, если брать с нулями. Две тысячи — это абсурд, из кино. Правду сказать, меня..

Марк гоняет по тарелке листья салата. Приятели сидят во дворике позади отеля «Хилтон», роскошества, выстроенного бок о бок с руинами средневекового монастыря. Джон слушает друга и гадает, что заставляет такого человека, как Марк Пейтон, волноваться о таких вещах, и не одно ли тут жеманство? Но для чего? Обязательно есть какая-то непритворная первопричина, искренний мотив, побуждающий притворщика кривляться. Может быть, Марк состряпал себе эту странную личность в сексуальных целях — пожалуй, простой толстяк-канадец, одиночка по натуре, должен искать способ выделиться среди гладких и толстокожих конкурентов, а Человек-Одержимый-Прошлым, наверное, имеет свою зловещую диковинную привлекательность в тех мрачных областях сексуальной охоты — каковы бы они ни были, — где принужден рыскать Марков тип в посткоммунистической Центральной Европе. Или, может, Марк начисто свободен от всякого притворства? Может, его работа и естественная склонность взяли верх, и он и впрямь больше не умеет выйти за дверь без того, чтобы не подумать, какими странными кажутся даты или как злодейски оскорбляет его архитектура. Может, он утратил способность (если когда-нибудь ее имел) поддерживать разговоры о чем-то, кроме канувшего времени; может, он жил на одном липовом чае и кексиках.

— Правду сказать, меня оно пугает. Слишком футуристичное число — оно не для таких, как я. Или ты. Оно для космических поселенцев и конгломераций. — Марк сжимает нож и вилку так, что белеют пальцы, но Джон смотрит на двух молодых туристов — женщину и мужчину, — которые спорят на дорожке перед одним из сказочных бастионов. Отсюда их не слышно. Мужчина указательным пальцем крепко нажимает женщине на кончик носа — до странного прозрачный символический удар. Она разворачивается и шагает прочь.

Марк наконец замечает, что говорит сам с собой.

— Я правда становлюсь утомительным, а? Со своими «темами». — Вокруг темамион четырьмя пальцами показывает кавычки и ждет компанейского смеха; не дождавшись, возвращается к еде. — Ты познакомился с пианисткой, ты говорил, с пианисткой? — вспоминает Марк обрывок разговора часовой давности. — А что же с Эмили?

— Другие отношения.

Джон удивляется, когда это их роман без романа успел сделаться общим знанием.