Правда фронтового разведчика
Шрифт:
Но тогдашние победители, защитившие свою страну, воевали действительно на грани моральных и физических возможностей, и не рассказать об этом следующим поколениям было бы взять грех на душу. История пишется малыми штрихами, мазками, контурами, слагаясь в достоверную картину жизни людей. И главным в этой истории оказываются не интриги вождей, не решения полководцев, а жизнь человека на войне, в тылу, его мысли, действия.
Десятилетия, прожитые после той страшной войны, возвращают памяти не мальчишеские предвоенные годы, а именно годы, месяцы, дни — те, что называют войной, те, что оказались в жизни фронтовыми. Именно фронтовыми, окопными, а не околофронтовыми, околоокопными.
у каждого, кто жил в те тяжкие годы сорок первого — сорок пятого, была своя Война. У кого-то это была тяжелейшая работа
Война была у каждого своя, независимо от возраста, пусть это были даже отрывочные всполохи памяти ребенка — бомбежка, обстрел поезда, путь по горячей степи в тыл, подальше от линии фронта, три кружочка жира в миске мучной затирухи и ужас потерянных продовольственных карточек. И была грязная, страшная, нудная война тех, кто был на линии огня, тех, кто исковыривал землю окопами, утюжил ее локтями и коленками.
Была Война командующих, генералов, офицеров второго, третьего эшелонов. Генералы — маршалы написали много книг о своей войне. Но те, кто был на линии огня, кто бывал в бою, видел события совсем в других красках, совсем в другом, окопном ракурсе, те, для которых стратегические шаги означали кровавые бои, книг написать не успели, а если и живы остались — не умели, не считая единиц уцелевших писателей-фронтовиков. А что рассказывать, скажет иной фронтовик! Ну, воевали, много ли от каждого зависело, ну, кусочек линии обороны держать, ну, бросок в атаку, ну, «языка" взял. Но именно тут, на микроскопическом, малом, в несколько метров участке фронта для каждого воевавшего принимались самые ответственные решения, где цена неточности — жизнь сотоварищей по оружию, твоя собственная голова.
Много десятилетий назад жизнь втянула его — Бескина Игоря, теперь ветерана, в орбиту беспощадного шквалапротивостояния. Двадцать семь месяцев на передовой, в том числе двадцать месяцев в пешей, пехотной разведке, остальное — по госпиталям. Опыт фронта был таков: два-три месяца в разведке и — для большинства война кончалась или навсегда, или выводила за скобки инвалидом, калекой, кому как повезет. Ему выпало — жить! Троим — из каждых ста мальчишек, родившихся в 1923 году, выпал этот жребий!
И вот ветеран понял, что, пока он кому-нибудь не расскажет о своей войне, она его не отпустит, пусть даже слушателями окажутся всего внук, двое-трое друзей, однополчанин, может, успеет подрасти недавно родившийся правнук. Многое невозвратно забылось, но многое, ох многое, из памяти так и не уходит.
Как ни странно, при обилии за послевоенные годы литературы, мемуаров о войне мировой, Отечественной, очень мало рассказано о разведчиках. Читатель вправе возмутиться: как так? А сколько написано о работе наших в тылу врага, о подвигах на грани человеческих возможностей, на грани фантастики! Правильно, более всего написано как раз о разведчиках в тылу врага, на грани приключений, детектива. А вот о разведке самой ординарной, фронтовой, о разведке на уровне полковой, без которой полк воевать не сможет, о разведке, без которой дивизия застрянет, наступление захлебнется, без которой неизбежны лишние жертвы, — по сути, нет книг. О разведке, которая сутки за сутками ведет свой бесконечный поиск днем и ночью, в снегах и болотах, в жару и в холод, ползком, впотай, через минные поля и обратно, с «языком» или раненым товарищем на спине, изо дня в день, из ночи в ночь, — что-то не попадается. Об этом может написать только тот, кто сам был там, в разведке, а не просто на фронте. А вот таких меньше всего и осталось в живых, а уж среди ветеранов и тем более. Так что о разведке стоит рассказать не только потому, что о зенитчиках, о саперах и т. п. есть, а о пешей разведке сказано мало, рассказать следует по долгу памяти оставшегося в живых перед теми, кто давно умолк.
Стоит сказать, что ветеран Игорь Бескин не любит читать книги о разведчиках, смотреть фильмы прошлых лет о них, обо всех этих штирлицах. В книгах таких сплошь героизм, высокие выражения, искренних слов о войне написано совсем немного, раз-два, пальцев на руках хватит, чтобы пересчитать честные книги, а может быть, их еще пишут? Он был свидетелем и участником войны, часто бессмысленной, жестокой, страшной и беспощадной.
Сквозь Войну человек прошел, пробился, продрался, от опасностей не прятался, врагов уничтожал, друзей заслонял, и жребий ему выпал — жить!
Позднее, прочитав написанное, первую часть книги, он приписал к тексту строки Ю. Друниной — поэта-фронтовика:
Запорол я сердце, как мотор, — в нем все чаще, чаще перебои…
До каких же в самом деле пор брать мне каждый сантиметр с бою?
Ничего!
Кто выжил на войне, тот уже не сдастся на гражданке!
С нестерпимым грохотом по мне
проползают годы, словно танки…
Выпускные балы, наверно, во всех школах одинаковы: бестолковы, шумны, грустны и дурашливы. Школьные несерьезные отношения вдруг становятся по-взрослому значимыми, приятельски беззаботные — оказываются дружбой на годы. И школа помнится как последний островок прошлого, детского. Были и поцелуи в кустах, и тайно принесенное «взрослое» вино, и небезобидные шуточки. Последний школьный сбор — бал. 21 июня 1941 года. Начиналась жизнь в «после"…
В четыре часа утра в приподнятом настроении после бальной суматохи Игорь влез домой через террасу, чтобы не будить родителей. В маленьком деревянном домике подмосковного тогда Ховрина, куда их выселили с Арбата — сталинской трассы, слышны были любые шаги, стуки дверей. Спать не хотелось, утро расцветало свежее, с высоким небом, густой зеленью сада. Улыбка не сходила с лица — вспоминались шутки, прощальные проделки, веселье.
На террасе стоял редкий тогда в домах всеволновый приемник 6Н-1, им наградили на работе отца. Включил и в поисках музыки под настроение начал шарить по диапазонам, сняв предельно громкость. Какие-то слова, фразы на немецком, который он прилично знал, заставили насторожиться. На коротких волнах речь звучала особенно возбужденно, причем по разным радиостанциям. Прислушался, пытаясь понять: «… СоветскиЙ Союз вероломно нарушил взятые на себя обязательства… отдан приказ вермахту наказать зарвавшихся большевиков…» Как потом оказалось, передавали речь Гитлера. Переключил на советские диапазоны — радиостанция Коминтерна. Было 6.20 утра — передавали урок гимнастики. Снова стал слушать немцев — там сводка Верховного командования вермахта о том, что бомбили Севастополь, Киев, Львов, что на всем протяжении границы войска вермахта перешли ее, сопротивление слабое, Красная армия бежит. Снова — наши: передают последние известия, что-то о стахановцах и — ни слова больше!
Разбудил отца. Тот не хотел просыпаться, ворчал, что, мол, не неси чепуху, перебрал на вечере с друзьями, померещилось. Но, уловив первые обрывки немецкой речи, весь как-то замер, застыл и долго вслушивался, боясь пошевелиться. Уж он-то, побывавший в австро-венгерском плену в Первую мировую, прошедший всю Гражданскую войну, понял, что к чему. Молча, широко раскрытыми глазами отец и сын глядели друг на друга. Каждый мысленно уже сказал себе: это война! Страшное, безжалостное слово, когда она где-то там, и леденящее ум и душу, когда это касается тебя.