Правда и кривда

Стельмах Михаил Афанасьевич

— Так душа была.

— Таишься?

Григорий Стратонович загадочно улыбнулся:

— Я ж тебе говорил, что проявил партизанскую изобретательность.

— Да как ты ее проявил?

— Ох, жена, подбираешься ты к моим самым большим секретам. Сердиться не будешь?

— Ну, что ты!

— Тогда слушай: сегодня я заглянул в тайник отца Хрисантия, где лежит его выпивка и закуска. Скажу тебе — приятное зрелище увидел.

— Григорий, ты полез в тайник? — неподдельный ужас забился на ее лице.

— А

чего же и не полезть, если такая оказия была? — засмеялся мужчина. — Разве плохое сало раздобыл? Понюхай только, как оно пахнет!

— Ты еще и смеешься? — заклокотала укором и скрытым негодованием. — Нет, ты шутишь! Это ни в какие ворота не лезет.

— А в царские ворота полезло.

— Ну, никогда не ждала от тебя, — прижала руки к груди.

— Вот и говори тебе правду, а ты начинаешь сетовать на мужа. Отец Хрисантий сам несколько раз набивался, чтобы я что-то взял на новоселье из его тайника.

— И сегодня говорил? — на высших нотах задрожал голос Екатерины.

— И сегодня. Но я сомневался. А вечером-таки победил соблазн. И не переживай, отец Хрисантий человек дальновидный, понимает, что ему с партизанами лучше жить в согласии. Переживешь мое грехопадение?

— Ох, не нравится оно мне. А ты нисколечко не переживаешь?

— А ни на маковое зернышко. С тем и пока. Я скажу отцу Хрисантию, как ты убиваешься над уменьшением его продовольственно-водочной базы. Старик растрогается и в ризнице выпьет за здоровье рабы божьей Екатерины и всех ее потомков.

Жена, повеселев, засмеялась:

— Неужели он в самой ризнице пьет?

— И в ризнице, и в алтаре. И даже из бутылки не стыдится хлобыстать. Тогда бульканье и счастливое чмоканье так поднимаются до самого купола, что пробуждаются напуганные воробьи. Отец Хрисантий говорит, что это, может, святой дух машет крыльями. Он человек не без юмора.

— Такой, как и ты. Жду тебя.

— Ложись спать, накрутилась за день…

И когда он вышел на улицу, и когда подходил к церкви — все время чувствовал, что вокруг него витает ее любовь. Протяни руку — и притронешься к этому странному снованию.

«Земля!» Как это слово шло Екатерине, ее весенним с темными крапинками глазам, голосу, фигуре. Ни в жизни, ни в одной картине от эпохи Возрождения и до наших дней не встречал чего-то подобного. Роден, только Роден нужен для такого образа! Хотя, может, кому-то она покажется самой обычной женщиной. Но это тому, кто не знает ее, кто не умеет видеть всех тайн человеческой красоты, а видит ее лишь на ограниченной плоскости, что называется лицом. Эта плоскость у его Оксаны была более правильной, более совершенной, но разве она может выдержать любое сравнение с его Екатериной?

Вот так и идет человек по мягко стелющейся любви, светится улыбкой. И не только взгляд женщины, но и добрые, в скорби

и заботах человеческие глаза сияют ему, несмотря на то что в мире есть война и поцилуйки.

Когда он вошел в церковь, там в полутьме исполинской птицей испугано засуетилась сучковатая фигура отца Хрисантия.

— А, это ты, чадо многоумное, — успокоился отец Хрисантий. — Что на фронтах?

Григорий Стратонович крепко сжал растопыренные пальцы:

— Подходим к самой голове гадины.

— Хорошо сказал, хорошо. А о моем сыне часом ничего не слышали?

— Не слышал.

— Жаль, — покачал головой отец Хрисантий, а на его ноздреватом лице заиграла улыбка.

— А что такое?

— Достойное чадо! Получил богоугодный орден — Александра Невского. Вот я и пришел сюда воздать за него хвалу Всевышнему, — отец Хрисантий потянулся вверх всей своей неуклюжей фигурой, густые рукава его рясы опустились вниз, обнажая ту запущенную мохнатость рук, которая наглядно подтверждала небогоугодную истину о происхождении человека.

— У вас, батюшка, чуть ли не каждый день находится повод заглянуть в свой закуток, — засмеялся Григорий Стратонович.

— В такое библейское время живем, чадо, — поучительно изрек отец Хрисантий.

— Может, в историческое?

— Для вас историческое, для меня библейское — различие мировоззрений, как пишут теперь. Иногда себе зрю ясно и мыслю ясно: вот-вот пойдут пророки по земле.

— Что же тогда они с вами, отче, таким многогрешным, сделают?

— Смиренно в робости сердца буду уповать на милость божью. Питие хмельное — это не первородный грех, — беззаботно ответил поп. — Обмоем, Григорий Стратонович, достойную награду мою или нет?

— Не могу, батюшка.

— Гордыня обуяла, Григорий Стратонович. А я приложусь, потому что имею праздник в душе своей.

— Так для чего же тогда чреву угождать? — насмешливо взглянул на отца Хрисантия, которому уже не терпелось заглянуть в свой уголок, и он тянулся к нему всей дородностью своего тела, особенно вздернутым носом, на котором аж выигрывали большие, чувствительные к запахам ноздри.

— Грех идет не в уста, а из уст, — решительно махнул рукой и пошел в ризницу. Скоро что-то в ней забряцало, клюкнуло и забулькало.

А Григорий Стратонович возле дверей с удивлением услышал шаги своей Екатерины.

— Что, сердце? — улыбаясь, пошел ей навстречу.

— Как у тебя холодно, — аж задрожала, кутаясь в теплый платок. — Бр-р-р…

— Это все, что ты должна была сказать?

— Нет. К тебе приехал какой-либо человек. Очень хочет увидеться с тобой наедине.

— А у меня разве сегодня приемный день.

Екатерина засмеялась:

— Смотри, какой бюрократ, и в церкви не принимает.

— Откуда же этот мужчина и зачем?