Правда выше солнца

Герасименко Анатолий

Хор уже стоял рядом с декорациями, но молчал. Выступал актёр-пролог, чьей обязанностью было рассказывать почтенным афинянам, какое интересное и увлекательное зрелище ждёт их в течение ближайших пяти-шести часов, которые они проведут, сидя на жёстких каменных скамьях под лучами палящего солнца. Афиняне, притихнув (что было, вообще говоря, большой редкостью), внимали.

Не слушая пролога, Акрион поправлял маску, которая упорно съезжала таким образом, что глазные прорези оказывались на уровне носа, и заодно проговаривал про себя первые строфы заученной роли. «О Кадма внуки, юные фивяне! Зачем сидите здесь у алтарей...» А, нет,

не так: «О деда Кадма юные потомки! Зачем сидите здесь у алтарей...» Да! Вечная беда, первую строчку вру. Деда Кадма, деда Кадма. Смешно получается. «О деда Кадма юные потомки! Зачем сидите здесь у алтарей, в то время как весь город фимиамом наполнен, и моленьями, и стоном?» Всё, главное – первая строчка, дальше само пойдёт.

Пролог тем временем продолжал вещать и закругляться, кажется, не собирался.

«Ну, долго он ещё?» – недовольно подумал Акрион. Маску, наконец, удалось пристроить на положенное место, и он смог разглядеть, что творится вокруг.

Вокруг творилось что-то не то. Публика уже не сидела тихо: театр в самом деле полнился моленьями и стоном, как Фивы в Софокловой трагедии. Зрительская толпа волновалась, будто штормовое море. Одни стояли, запрокинув лицо к небу, и взывали к богам. Другие, схватившись за голову, смотрели перед собой выкаченными испуганными глазами. Кто-то плакал, скрючившись на скамье, не стесняясь соседей, и соседи плакали вместе с ним. Кто-то бил себя в грудь, гневно скалился, роптал, то ли суля месть, то ли требуя ответа.

И только тогда Акрион, наконец, понял, что актёр-пролог говорит не о представлении.

И что никакой это не пролог, а городской глашатай.

В чёрном траурном гиматии.

– ...Ступайте на площадь, добрые люди! – кричал, перекрывая гудение толпы, глашатай. – Ступайте на агору и услышьте, что скажет Семела, несчастная царица. От неё одной узнаем всю правду. Беда, горе! Какое же великое горе постигло Элладу. Как теперь будем жить? Кто будет править так же справедливо, так же милосердно? Осиротел наш бедный народ. Нет больше за нами отчего присмотра. Нет владыки. Слушайте, Афины: царь Ликандр мёртв!

Акрион замер, как изваяние – на котурнах, в маске и долгополой одежде.

Царь мёртв...

Это не может быть совпадением. Не бывает таких диких, безобразных, страшных совпадений. Неужели все, что было ночью, случилось наяву, по правде? Но как?! Выходит, тот, в нелепом платье – действительно Кадмил, вестник богов? А он, Акрион – убийца?! И... царский сын? Но это невозможно, он всю жизнь, сколько себя помнит, жил с отцом и матерью. С Киликием из Аргоса и его женой Федрой.

Сколько себя помнит? А много ли он помнит?

Глашатай всё кричал, вытирая потное лицо пятернёй, оставляя серые пыльные разводы на щеках. Что-то про смерть и беду, про злосчастье и бездолье, про скорбь неутешную и наказание богов. Люди вставали с мест, брели наверх по ступеням театрона – мужчины хмуро молчали, теребили бороды, женщины выли, раздёргивая прически на лохмы. Какой-то старик валялся на земле, рыдая, царапал ногтями окровавленное лицо. Вдали остервенело, надрывно выла собака.

Акрион стоял, замерев, опустив руки, закутанный в праздничный пурпур.

Вспоминал.

Вот он – пятнадцатилетний подросток, загорелый до того, что кожа цветом сравнялась с обожженной глиной. Они с отцом перекрывают тростником кровлю после урагана, ходят вдвоём по скату крыши, и сверху всё кажется таким маленьким.

Вот Акрион, двенадцатилетний, с матерью идёт на рынок. Сердится, что придётся таскать покупки по жаре, дуется. А мать знай покрикивает: Такис заболел, кто ещё поможет, не отлынивай, лодырь. Вот Акриону десять, и впервые Киликий берёт его в театр. Ставят «Прометея». Отца приковывают к деревянной скале. Он кричит о том, сколько добра сделал для людей: дал им разум и слова, научил понимать тайные знаки и прорицания, надоумил, как лечить больных и как укрываться от непогоды. Акрион плачет, жалея отца, жалея бедного Прометея, а после спектакля решает, что хочет быть актёром. Вот ему девять, и он ранит ногу, упав с повозки на камень – шрам под коленкой остался до сих пор. Вот ему...

Акрион вздрогнул.

Порой бывает так: прозвучит случайное слово, сложится узор из листьев, повеет аромат, и будто бы луч света падает на дно памяти. Оживляет миг детства, казалось, прочно забытый. Сейчас не одинокий луч осветил память Акриона, а огромное, яркое солнце. Обожгло, ослепило. Развеяло темноту, за многие годы ставшую привычной.

И он прозрел.

…Вот ему семь. Отец, царь Ликандр, берет его на руки и сажает перед собой на лошадь. Вокруг кричат люди, забрасывают царя цветами. Акрион тянется ручонками к рукояти меча на отцовском боку.

Вот ему шесть, и отец учит его стрелять из лука, впервые взяв на охоту. Тетива твёрдая, как железный прут, и, кажется, никто не сможет натянуть её. Но Ликандр кладёт огромную ладонь поверх пальцев Акриона, и лук сгибается, послушный царской силе.

Вот ему пять. Отец подбрасывает его в воздух и ловит, подбрасывает и ловит, а маленький Акрион визжит от ужаса и восторга. Ликандр смеётся, громко, щедро, и борода его черна, без единого седого волоска...

Акрион плакал – под маской, неслышно и невидимо для мира вокруг. Он вспомнил. Всё, до самой последней малости. Как только мог забыть, как не вспоминал все эти годы?! О мой царь, о мой горький поверженный царь, как оплачу тебя? Что скажу я над телом твоим?

Слепой от слез, он побрёл по опустевшей орхестре обратно в скену. Маска полетела в угол, туда же отправились котурны. Акрион опустился на сундук, съёжился, уткнулся лбом в ладони. Память донимала его, как воспалённая рана. Дворец. Тронный зал, и коридоры, и роспись на стенах. Его собственная кроватка из дорогого дерева. Лицо отца, широкое, смуглое, длинные волосы, схваченные диадемой. Его смех, большие белые зубы. Мать – воспоминания о ней были туманнее всего, и одновременно – всего тревожней. Ещё образы, воскрешённые памятью: какие-то девочки, старше его. Сёстры? Да, у царской четы две дочери, верней, были две дочери, одной теперь нет. И снова – отец на пиру, на охоте, с советниками в зале, куда Акриона не пускают, в андроне, отец правит колесницей, отец стоит на морском берегу, отец принимает просителей...

Акрион вскинулся, будто от ожога. Самое свежее и самое страшное воспоминание: отец поднимается с постели и тут же падает от удара мечом. Как это произошло? Немыслимо, невозможно!

«Тебя околдовали. Подставили. Ты не виновен. Виновны другие – те, кто наслали магию. Теперь твой удел – месть».

Месть. Но кому? Незнакомец в странной одежде, которого Акрион счёл обманщиком, не назвал имена злодеев. Только сказал, что Аполлон явит знамения. Впрочем, трудно найти знамение более явное, чем непостижимым образом вернувшаяся память.