Правда выше солнца
Шрифт:
Горгий хмуро оглядел в свете факела крепкую толстую верёвку, готовясь завязать дверные кольца. Акрион потряс головой. Это всё происходит по-настоящему? Или я опять поддался наваждению?
– Горгий! – позвал он с принуждённой весёлостью. – О-хэ, Горгий! Ты же меня драться учил. Маленького. Что, правда здесь запрёшь?
Старик сплюнул.
– Ты её слыхал, – буркнул он. – Завтра суд будет. До завтра, стало быть, не выпускать.
Акрион стоял посреди кладовой, опустив руки. Горгий сердито подёргал верёвку, проверяя
– Не в добрый час ты явился, – сказал он глухо. – Может, тут и впрямь был твой дом. Да только... А, чего говорить.
Захлопнулась дверь. Слышно было, как Горгий, сопя, затягивает узлы на кольцах. Затем послышались шаги: неровное шарканье старого стражника и косолапое «туп-туп» Менея. Шаги затихли, и Акриона объяла душная мёртвая тишина.
Он на всякий случай подёргал дверь. Верёвка держала крепко, не поддавалась ни на ноготь. Видно, сбежать не получится. В мешках, наваленных у стены, было что-то жёсткое, но податливое, вроде песка. Поспать вряд ли выйдет, да только всё лучше, чем на каменном полу. Акрион на ощупь выстроил себе неуклюжее, зыбкое ложе и примостился сверху.
Что же произошло?
Неужели он всё-таки зря доверился Кадмилу? Неужели ошибается? Или – хуже того –снова попал под действие магии, принимает за явь то, чего нет? Семела... вдруг она действительно похоронила сына много лет назад, и Акрион своим появлением разбудил в ней лишь скорбь и гнев? Вдруг всё, что он видит – ложь, и всё, что делает – ошибка?
Тяжёлый амулет перекатился за пазухой. Словно Аполлон хотел дать знак. Акрион нашарил Око, стиснул нагретый металл. Шнурок врезался в шею. Амулет был настоящим, и боль от шнурка была настоящей.
И Эвника. Её слова, её признание, лицо, голос. Это всё точно было настоящим. Сестра узнала его! И он узнал – хотя она так выросла, превратилась в красивую молодую женщину. Да, он рассказал ей тогда про светляков. Она поклялась молчать. И, как видно, сдержала клятву.
Значит, оставалось одно: мать признала Акриона, но предпочла это скрыть. Мать лгала. Солгала утром, на агоре, говоря о смерти Ликандра. Солгала сейчас, сказав, что соберет ареопаг. Не будет никакого суда. «Семела имеет прямое отношение к тому, что произошло», – слова Кадмила жгли, как змеиный укус. Возможно ли, что царица заколдовала Акриона, чтобы он убил собственного отца?
Он выпрямился, держа в руке амулет.
В этом случае легко объяснить её ложь. Кто, как не Семела, в детстве заставила его забыть родительский дом и самого себя? В её руках – волшебное искусство. Она использовала Акриона, натравила на Ликандра. И теперь боится, что правда выйдет наружу.
Похоже, утром вместо суда его ждет смерть. Или даже раньше. Может, быть, скоро. Сейчас.
«Нет, нет, – в отчаянии подумал Акрион. – Как же так, она ведь моя мать. Мать не может желать смерти сына. Так не бывает!»
Но разве может мать отречься от сына, да ещё так хладнокровно? Может ли околдовать собственное дитя, помутить его разум, принудить к отцеубийству?
У Акриона возникло странное чувство: словно
А дальше их судьбы складывались всё хуже и хуже. Всё трудней и трудней.
Трудные роли угодны богам.
За дверью послышался далёкий звук. Шаги. Акрион вскочил, повалив мешки на пол. Изготовился к бою. Оружия нет; плохо. Ну да ладно. Если надо, будет бороться и без оружия. Он – герой Аполлона! Феб его не оставит!
Шаги приближались, но это была не шаркающая поступь Горгия и не валкий топот Менея. Кто-то ступал осторожно, так легко и тихо, что звук почти не был слышен из-за гулкого стука сердца.
Под дверью замерцал свет.
– Акрион! – позвали снаружи.
От облегчения голова пошла кругом.
– Эвника! – Акрион приник к двери. – Ты?!
– Я. Погоди, сейчас открою.
Некоторое время был слышен шорох: Горгий затянул узлы на совесть, и девичьим пальцам, привыкшим к веретену и флейте, нелегко было совладать с верёвкой. Затем дверь приоткрылась, и в кладовку проскользнула Эвника.
В руке у неё была лампа: такой яркой показалась привыкшим к темноте глазам, что пришлось зажмуриться от света. Эвника быстро огляделась, поставила лампу на мешки. Встала рядом, в точности как час назад, наверху. Нервно огладила складки пеплоса.
– Как... – начал было Акрион, но она перебила:
– Времени мало. Мне надо убедиться. Быть уверенной. Скажи, откуда это?
Потянувшись, расстегнула аметистовую фибулу у шеи – пальцы заметно дрожали. Лёгкая ткань скользнула вниз, беззастенчиво обнажая плечо. От ключицы до подмышки струился длинный тонкий шрам, хорошо видимый даже в скупом, прыгающем свете лампы. Старый шрам.
Воспоминание взорвалось в голове, как горшок с каменным маслом.
– Мы играли, – медленно произнёс Акрион. – Забрались на дерево и воображали, будто это корабль. Я был Ахиллом, ты – нимфой Фетидой, а... А Фимения захотела стать Пентесилеей. Амазонкой. Мы решили, что будем биться, как настоящие Ахилл и Пентесилея. Потом...
Пламя лампы тянулось к потолку тонким жалом копоти. Эвника глядела на огонь, не отрываясь, придерживая расстёгнутый пеплос. Акрион закрыл глаза. Воспоминание стало ярким, как сон перед рассветом.
– Я сказал, что амазонке нужно оружие. Фимения убежала во дворец за луком. У меня был такой маленький лук, очень красивый, отец подарил. Вам было нельзя с ним играть, вы же девочки. Но она очень хотела. Мы остались вдвоём, я расшалился, стал раскачивать ветки, кричать, что корабль попал в бурю. Потом, – он сглотнул, – потом ветка подломилась, я начал падать. Ты успела меня схватить, но поранилась о сломанный сук. До крови.
Эвника запахнула пеплос. Пальцы у неё дрожали так сильно, что она не могла справиться с застёжкой. Акрион глядел, как она, сжав губы, пытается попасть булавкой в петлю, ломает ногти, вновь и вновь поддевает непослушную ткань.