Правда жизни
Шрифт:
В церкви никого не было, стояла тишина. Том подвел Фрэнка к алтарю. Фрэнк увидел золотой крест, два подсвечника и серебристо-серый колокол.
– Вот он, – сказал Том непривычно приглушенным голосом. – Колокол мира.
– А подержать его можно? – спросил Фрэнк.
– Нет.
– Почему?
Том не знал почему. В церковь он не ходил, но понимал, что тут, у алтаря, действуют свои правила.
– Здесь ничего нельзя трогать.
Он вытянул шею и прочитал выгравированную на колоколе надпись.
– Тут вот что написано: «Этот колокол мира отлит из металла, извлеченного из обломков немецкого бомбардировщика, который был сбит над нашим приходом».
– А что значит «извлеченного»?
Том почесал в затылке.
– Идем, – сказал он. – А то тебя уж дома заждались.
Не только Эвелин и Ина заметили, что в последнее время стали вдруг пропадать флюиды и эманации. Как же так, недоумевали они: сегодня духи с радостью устремляются в их дом, а назавтра он кажется им негостеприимным? Вот досада! И как раз в то время, когда об Ине и Эвелин в кругах спиритуалистов стали говорить, что у них дом с первоклассной проницаемостью. Конечно, они на эту тему много разговаривали, пытаясь понять, что же изменилось, но ни до чего так и не додумались. Дом, в котором прежде отбою не было от духов, званых и незваных, теперь снова ничем их не привлекал. Ина предложила спросить об этом Потустороннее, Эвелин с ней согласилась и приняла соответствующие меры.
И вот однажды вечером в воскресенье, после службы в церкви спиритуалистов, в дом были приглашены две прихожанки. Фрэнку тоже разрешили присутствовать. Спиритуалисты продолжали говорить, что его ждет блестящее будущее, и нисколько не винили его в ослаблении контакта. Наоборот, считалось, что его присутствие только помогает.
Фрэнк, который играл в спальне с картинками из сигаретных пачек, без особой охоты спустился на зов. Пока маленькое общество рассаживалось за столом в гостиной, Ина задернула занавески, зажгла свечу и набросила на электрическую лампу шелковую косынку, чтобы свет не был таким ярким. Когда и она уселась за стол, ее сестра взяла за руки соседок слева и справа. Фрэнка тоже включили в цепь.
Эвелин председательствовала не потому, что была опытнее или облечена большими полномочиями, чем другие, а просто потому, что кто-то должен был взять на себя труд обратиться к Потустороннему. Фрэнк уже заметил, насколько по-разному приходящие в дом спиритуалисты разговаривают с мертвыми. Одни держались церемонно, говорили похоронным голосом, другие употребляли старинные слова – «перст», «глас», третьи, напротив, пересыпали речь шуточками, вставляли молодежные словечки и на первый взгляд не выказывали никакого почтения.
Большелицая и крупноносая Эвелин тяготела и к церемонности, и к архаике. Она уронила голову – точь-в-точь как миссис Конни Гумберт.
– Возлюбленный! – вскрикнула она слегка Дрожащим голосом. – В духе любви обращаемся к тебе. Приди в дом наш. Отверзаем тебе души наши. Явись же в сиянии любви.
Ничего не происходило. Фрэнк перевел взгляд с тети Эвелин на тетю Ину, но та, сдвинув брови, щурилась сквозь очки в черепаховой оправе на сестру. Миссис Тюл и миссис Штакет из церкви спиритуалистов состроили такие мины, что Фрэнк чуть не фыркнул. Он-то знал, в чем дело.
– Откройся нам, возлюбленный! Посети нас в одеждах любви. Вопрошаем: влечет ли тебя что прочь от нас, препятствует ли что внять гласу любви нашей? Ответь же, молим тебя.
Никакого ответа. Тетя Эвелин хотя бы не прикидывается, что беседует с духами, отметил про себя Фрэнк. Он вспомнил, как мать говорила ему, что миссис Гумберт притворяется.
Лампа погасла и снова зажглась. Четыре дамы, сидевшие
– Явился ли ты? – вопросила Эвелин.
– Спроси еще раз, – прошептала Ина. – Я ощущаю присутствие.
– С нами ли ты, возлюбленный? Тишина. Жалко, что мама уехала, подумал
Фрэнк. Она-то сеансов не боялась, а вот эти чудные дамы сгорбились над столом в ужасе и одновременно восторге. С ней ему было уютнее – она могла объяснить, что происходит на этих сборищах, и потом посмеяться над ними. Он вспомнил, как Кэсси смеется. Свет снова мигнул, и Фрэнк почувствовал, как по цепи сомкнутых рук прошла дрожь.
– Я слышу имя, – решительно заявила Эвелин – Оно до меня доносится.
Дамы, раскрыв рты, в ожидании пожирали ее полными слез глазами.
– Имя – Руфь. Кто-нибудь знает некую Руфь?
Миссис Тюл покачала головой, но миссис Штакет сказала, что знает молодую женщину по имени Руфь, которая живет на ее улице в доме напротив.
– Спроси, что может мешать духам, – предложила Ина.
– Я слышу что-то еще. Что-то о… Вот. Дитя. Скажите Руфи, что у нее будет ребенок.
Фрэнк наморщил нос.
– И вот еще, – взволнованно сказала Эвелин. – Я слышу… Слышу… Я слышу… «Прах мой стерегите».
Фрэнк почесал колено. Лампочка погасла, на этот раз окончательно. Дамы разинули рты и уставились друг на друга в тусклом свете свечей.
18
Из-за Кэсси в Рэвенскрейге начались «разброд и шатания». Так сказал видный ученый и известный анархист Перегрин Фик в частном разговоре с Бити через несколько недель после того, как Кэсси поселилась в коммуне. Фик, багроволицый политический попутчик, с бровями, похожими на струящееся шампанское, и гривой длинных белоснежных волос, пригласил Бити в свою комнату поговорить. Он был владельцем Рэвенскрейга, правда лишь номинальным, поскольку считал собственность воровством и провозгласил, что дом принадлежит всем, кто в нем живет. Документы на право падения и договоры о коммунальных услугах оставались оформленными на его имя только по чистой случайности, позволившей ему когда-то унаследовать Рэвенскрейг от богатых родителей Он преподавал философию в Бэллиол-колледже Оксфордского университета, где у него были апартаменты, в которых он останавливался, уезжая из Рэвенскрейга. Известность Фика в научных кругах была столь широка, что он часто был востребован в Париже – там его ждала квартира на время весенних наездов, так же как и во Флоренции, где фамильная тосканская вилла нередко оказывалась полезной для уединения летом, когда он работал над очередной книгой. Все эти дополнительные владения пригодились, когда потребовалось где-то поселить его детей и их матерей, съехавших из Рэвенскрейга после какого-то спора, который разгорелся вскоре после приезда Кэсси и о котором никому не рассказывалось.
– Что вы имеете в виду – «разброд и шатания»? – спросила Бити. – Хотите сказать, что все мужчины не прочь с ней переспать?
У Фика была привычка при обсуждении трудных тем с членами коммуны делать вид, что он изучает какой-нибудь из толстых фолиантов, от которых ломились его полки.
– Все мужчины и, насколько я могу судить, кое-кто из женщин.
– Это и есть разброд и шатания?
Он наконец поставил книгу на полку:
– Бити! Все бросили работу!
– А-а! – протянула Бити. – Так, значит, ничего нового не произошло.